И лишь одна Глафира опять не потеряла присутствия духа. Заслышав стук в дверь и поняв, что означал этот стук, она какое-то время молча, с несокрушимым хладнокровием понаблюдала за суматохой девчат, выждала, пока они не заняли соответствующих моменту поз, и, довольная, что командует не дурехами, а девочками с умом и фантазией, ответила на стук в дверь голосом самой разлюбезной и гостеприимной хозяйки на свете:
— Кто там? Входите, товарищи, можно…
За дверью какое-то время еще помешкали, верно, совещаясь, кому входить первому, либо тоже собираясь с духом, а может, просто соблюдая приличествующий случаю временной интервал, — землянка, как-никак, была женская, — потом энергично, видать, уже в несколько рук, взяли ручку двери на себя — и темный дверной проем тут же ослепительно вспыхнул кожей ремней, сиянием орденов и звездочек на погонах и белозубыми улыбками рослых, еще, верно, не совсем остывших от боя летчиков.
Но не зря же девчата так старательно готовились к этой встрече, чтобы не выдержать марку до конца, не такими уж они были дурехами, чтобы вот так, сразу же, как только летчики вошли, и показать им, что они тут от них без ума и памяти. Поэтому-то с превеликим трудом и явным неудовольствием, что ей помещали, да еще на самом интересном месте, захлопнула книгу та же Вероника. Потом, поглядев на дверь, вскрикнула с таким простодушным удивлением, что сбила с толку даже видавшую виды Глафиру:
— Ой, да тут, оказывается, мужчины, девочки, — и, суматошно вскочив с койки, начала поспешно оправлять на себе гимнастерку с юбкой и одновременно взбивать локоны на висках, хотя локоны у нее и без того вились не хуже, чем бы они могли виться после столичной парикмахерской.
Раечка же Воронкова, восприняв это восклицание Вероники как сигнал в молчанку больше не играть, в тот же миг с испугом отпрянула от зеркала, будто увидела там самого дьявола, и с распущенными волосами, кинувшими тень чуть ли не на полземлянки, метнулась за брезентовую занавеску в углу, за которой стояли ведра с водой, бак для стирки белья и умывальник на шесть рожков, и загремела там ими так оглушительно, что можно было подумать, что это по железным бочкам сам черт пошел. Тихоня же Сонина, наоборот, не вскрикнула, как Вероника, и никуда не метнулась, и не загремела ведрами, как эта взбалмошная Раечка. Сенина только еще больше округлила свои и без того большие круглые глаза на своем лунообразном лице, и опять с усердием лизнула палец, и попробовала, не слишком ли все-таки утюг горяч. Потом, сообразив, что утюг-то холодный и держать его в руках вовсе не было надобности, решила поставить его обратно на тумбочку. Но слишком поспешила — и утюг свалился на пол, загремев не тише, чем до этого гремела ведрами Раечка.
И тут, под этот грохот, чтобы, верно, положить конец этой художественной самодеятельности, так блестяще начатой кокетливой Вероникой и так вдруг бездарно испорченной этой неуклюжей Сониной, на сцену выступила Глафира. Не меняя позы, все так же сидя на своем месте невозмутимо прямо и неподвижно, будто на официальном приеме, она приказала этой растеряхе Сониной намеренно таким тоном, чтобы у вошедших не осталось никаких сомнений, кто тут у кого ходит под рукой и с кем им как надо себя держать:
— Поставь утюг на место, Сонина, не то землянку спалишь.
И вошедшие это, конечно, поняли и заулыбались еще шире, а один из них, выступив вперед и быстро, раньше Сониной, подхватив с полу этот вызвавший недовольство Глафиры утюг, заявил громовым голосом:
— Насчет пожара не извольте беспокоиться, товарищ сержант, погасим. Затем и прилетели, чтобы гасить. У нас ведь так: р-раз и готово, искорки не останется, только пепел, — и с этими словами он осторожно, будто утюг и в самом деле мог стать причиной пожара, поставил его на тумбочку.
Этим невольным заступником тихони Сониной оказался рослый, буквально под потолок, лейтенант с широким подвижным лицом и яростно веселыми, никогда, видно, не знающими покоя глазами.
Тихоня Сонина похмельно обомлела — она узнала в этом здоровяке как раз того, на ком вчера остановила выбор. Здоровяк тоже безошибочно почувствовал в Сониной ту, которую ему было надо увидеть среди стольких девчат на аэродроме, и, хотя тут же постарался особенно не глядеть в ее сторону, начал поглядывать только на одну Глафиру, какая-то по-новому довольная улыбка, что появилась на его лице, все же предназначалась отныне именно ей, этой Сониной, а не кому-нибудь другому. И все в землянке это сразу поняли и с облегчением перевели дух — первые «смотрины», несмотря на историю с утюгом, обошлись как нельзя лучше.
Осталась довольна и Глафира, здоровяк ей тоже понравился: и Сенину выручил, и с нею обошелся почтительно, хотя и старше ее по званию, и, улыбнувшись ему той улыбкой, какая появлялась у нее на лице лишь в исключительных случаях, проговорила опять голосом самой разлюбезной хозяйки:
— Это хорошо, что вы теперь будете на нашем аэродроме, товарищ лейтенант. А то у нас больно уж тихо и скучно.
— Ну, теперь будет и не тихо и не скучно, — заверил ее здоровяк, по-прежнему веселясь глазами. — Теперь впору будет уши затыкать. И скучать не придется, потому что и немцы теперь постараются сюда наведываться. Не беспокоили эти дни?
— Бог миловал, — благодушно ответила Глафира, потом, спохватившись, добавила, привстав с табурета — Что же вы стоите у порога, товарищи? В ногах правды нет. Проходите и садитесь, места всем хватит.
— За этим дело не станет, — опять с яростной улыбкой заверил ее здоровяк. — Пройдем. А только сначала разрешите представиться, если не возражаете, — и, выждав, пока Глафира не кивнула ему одобрительно головой, он распрямился, насколько позволил ему потолок в землянке, подобрался, как положено в таких случаях, и, все так же глядя не на тихоню Сенину, а на Глафиру, с достоинством принимавшую этот его знак внимания, отрекомендовался — Лейтенант Майборода. Звать Василий. Отчество не обязательно. Не женатый. Могу предъявить удостоверение, если кто сомневается. А это, — показал он затем бесшабашно смеющимися глазами на своих спутников, не торопившихся пока проходить вперед, продолжавших неловко топтаться у порога, — мои друзья-однополчане. Ребята, как говорится, первый сорт — что на земле, что в воздухе. Первый — командир звена старший лейтенант Кривощеков. Эдуард Кривощеков, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, тоже, конечно, как все мы, не женатый, холостой…
Девчата, конечно, уже и без того догадались, кто тут был Эдуард Кривощеков, кто Иван Курганский, кто Константин Козлов, а кто Виктор Башенин, но каждый раз, как только этот здоровяк Майборода называл по порядку их фамилии, делали приятно удивленные лица и принимались с чрезмерным, но не обидным любопытством их разглядывать, а потом, согласно кивая головами, чуть не хором приговаривали: «Очень приятно, очень приятно». Это было немножко старомодно и вычурно, чем-то походило на официальный прием в каком-нибудь высокопоставленном учреждении, зато чинно и благородно, и девчатам это, видать, понравилось. Во всяком случае, никто из них не прыснул со смеху, не скорчил рожицу, не закрыл лицо руками, хотя этот здоровяк Майборода, представляя своих друзей, вовсе не ограничивался одним перечислением их званий и фамилий, он еще давал каждому из них своеобразную характеристику — не зря, видать, он тут был у них за коновода.
— У Эдуарда Кривощекова, — продолжал этот Майборода, — сорок пять боевых вылетов и при этом ни одного ранения, ни одной пробоины в самолете, тогда как я, грешный, без пробоин с заданий редко когда прихожу. Такая уж у меня планида. Зато Эдуард страдает одним существенным недостатком, которого у меня, к счастью, нет: страшно любит, когда его любят. Ну и еще Эдуард очень любит сладкое, готов есть его пудами. У него в детстве не было бабушки, она рано умерла, и ему некому было сказать, что много есть сладкого вредно…
Тот, кого Майборода назвал Кривощековым, — а это был рослый сухопарый брюнет с надменным взглядом цепких черных глаз и усиками в стрелочку, — склонил голову набок, и было видно, что он еле сдерживает себя, чтобы не рассмеяться. Константин же Козлов, стоявший позади этого старшего лейтенанта Кривощекова, наоборот, как только Майборода назвал его фамилию, степенно вышел вперед и поклонился девчатам самым серьезным образом.
