Литмир - Электронная Библиотека

Не испытывал он страха и сейчас, когда после вот этого подозрительного шума у подножия сопки вглядывался напряженным взглядом в темноту — только беспокойство и нетерпение. Правда, от долгого лежания в одной и той же позе у него начало холодеть в пояснице и деревенеть рука, в которой он держал пистолет. Он никак не думал, что пистолет может быть таким тяжелым: всего-то, кажется, восемьсот граммов, а тут тянул чуть ли не на пуд. Да и глядеть подолгу не мигая в одну и ту же точку и одновременно ловить ухом звуки, которые ничего, кроме новой опасности, сулить не могли, тоже занятие не из приятных. Но ни о чем подобном Кошкарев не думал, и тяжести пистолета не замечал, как, впрочем, не замечал и полчищ комаров, хотя они, как бы пользуясь безнаказанностью, сейчас и кровенили его особенно безжалостно. Он даже не пытался отогнать этих изобретательных тварей или поморщиться от боли. Если начать отгонять, откладывай в сторону пистолет и оставайся безоружным, если морщиться и сдувать их как пену с молока, ворочая туда-сюда губами, начнет двоиться в глазах и тогда вообще на черта не увидишь: ни комаров, ни собственного носа, а самое главное — проморгаешь немца, если этот немец все же надумает наконец снова дать о себе знать или даже появится сам собственной персоной из-за деревьев с автоматом в руках, из которого только что палил. Что-то говорило Кошкареву, что появиться он должен.

И немец действительно появился. И как-то вдруг и сразу, даже неожиданно для них с Башениным, хотя они его и ждали каждый миг — появился внезапно и неслышно, будто стоял тут, на этой вот прогалине у одинокого куста, вечно. Во всяком случае, Кошкарев увидел его, когда он уже был от них совсем близко, шагах в сорока или пятидесяти. Да он, быть может, не увидел бы его и на таком близком расстоянии, как не увидел бы, верно, и Башенин, если бы немец, видать, давно уже неслышно спустившийся с сопки, вдруг не остановился на этой вот открытой для их взоров прогалине, чтобы разглядеть что-то возле куста, и если бы в это время луна не продырявила по чистой случайности облака и не высекла пару бликов на автомате, который немец держал почему-то в чуть вскинутой руке над головой, как обычно держат автоматы пешие солдаты, когда переходят реку вброд. Похоже, этот немец был оригиналом.

— Замри! — тут же услышал Кошкарев голос Башенина. Потом еще: — Не стрелять! Я скажу, если что. — И — снова, почти одним движением губ: — Подождем, может, он не один. В случае чего я стреляю, и бежим. Куда — знаешь. Ты — первый. Замри!

Немец продолжал стоять у куста, возвышаясь над этим кустом темной широкой глыбой, и не издавал ни звука. Был он, этот немец, верно, крутоплеч и высокого роста, а может, Кошкареву показалось, что высокого, потому что как он уже ни был готов к его появлению, для него он все равно появился внезапно, а внезапность всегда помогает разыгрываться мрачному воображению. А вот что на плече у немца оказался второй автомат, перевернутый стволом книзу, плодом воображения Кошкарева уже не было. Кошкарев увидел его вполне отчетливо в свете луны, когда немец встал к ним боком, и, как ни щекотливо было его положение, успел подумать, что этот автомат, видно, не его, принадлежал кому-то другому, которого этот немец не так давно, судя по выстрелам, порешил неизвестно за что. Так это было или не так, а только эта мысль вдруг ужаснула Кошкарева, хотя ужасаться надо было другому. Пока он глядел на этот второй автомат как завороженный, немец снова повернулся к ним лицом и, обогнув куст, словно в нем была заложена мина, направился прямехонько в их сторону. Ближе он показался Кошкареву не таким уж высоким, не выше, пожалуй, Башенина, и в походке его не было ничего устрашающего: двигался он неторопливо, спокойно, разве только чуть-чуть припадая на левую ногу да изредка вздергивая плечо. Но эти автоматы не выходили у Кошкарева из головы, и он не сразу разобрал, что шепнул ему Башенин, когда немец вдруг опять, сделав в их сторону несколько шагов, остановился и, задрав кверху голову, начал как бы ловить носом какие-то подозрительные запахи. А может, это он к чему-то, что остановило его, прислушивался или глядел с удивлением на небо, потому что луна в это время снова нырнула челноком за облака и вокруг опять так загустело от темноты и безмолвия, что не только горизонта и зубчатой сопки на этом горизонте, но и самого немца стало почти не видать — разве лишь его силуэт.

— Не стрелять! — снова услышал Кошкарев злой голос Башенина и удивился, почему Башенину понадобилось повторять эту команду трижды и каждый раз — со злостью.

А Башенин повторил и в четвертый:

— Не стрелять!

Кошкарев не знал, что этим зловещим шепотом Башенин не столько сдерживал его, Кошкарева, сколько самого себя: боялся, что нервы не выдержат и он нажмет на спусковой крючок пистолета раньше времени. Вот он, стиснув зубы, и ждал, когда немец подойдет ближе, чтобы ударить в упор. Кошкарев тоже не спускал с немца глаз, его тоже уже начало знобить от нетерпения, и он проглядел, как через мгновенье, после очередного «не стрелять», Башенин поднял пистолет на уровень глаз и начал целиться, хотя прорези прицела с мушкой ему наверняка было не видать. Он был так бледен в этот момент, что мог бы отпугнуть этой своей бледностью даже Кошкарева, если бы тот посмотрел на него: в лице Башенина, несмотря на густо размазанную свою и комариную кровь, не было ни кровинушки, и потам оно как-то странно, до пугающих размеров, раздалось в скулах и отвердело, особенно в местах кровоподтеков. А вот глаза его в этот момент смотрели весело, и веки оттого казались не отечными, и лоб не тронут был испариной, как до этого.

И вот грохотнул выстрел — сухой, короткий и бесцветный, какой не подхватило даже эхо.

Кошкарев услышал его, когда немец, приблизившись к ним почти вплотную, для чего-то распахнул полы маскхалата — может, они путались у него в ногах и мешали идти — и чуть склонился корпусом влево. Потом, это когда уже немец, подсвеченный вспышкой выстрела, вдруг неестественно выпрямился и, неуклюже взмахнув полами маскхалата, словно решил оторваться от земли, начал расти до угрожающих размеров, Кошкарев почувствовал, как ему в нос остро ударило пороховой гарью, и эта гарь, и, кажется, еще какой-то озверелый окрик слева, почти над самым ухом, подбросили его с земли. Немец между тем, все так же неуклюже взмахивая полами маскхалата, продолжал чудовищно заполнять все пространство вокруг, и это было страшно, и Кошкарев, уже сломав себя надвое, качнулся было влево, чтобы задать стрекача, как немец тоже вдруг начал заваливаться в его сторону, словно собираясь своим падением преградить ему путь. Кошкарев похолодел и, не выдержав, разрядил в него пистолет, всадив в живот ему две пули раз за разом.

Выстрелов он не услышал, только толчки в руке. И упал ли немец, тоже не видел, потому что в тот же момент — еще в глазах не разошлись круги — он уже был к немцу спиной и, подгоняемый тяжелым дыханием Башенина, отмахивал к лесу.

XVIII

Хотя накануне Настя и наревелась досыта и уснула не сразу, где-то лишь под утро, спала она на удивление спокойно. И проснулась, когда Глафира, по обыкновению, крикнула на всю землянку: «Подъем! Выходи строиться на физзарядку!», легко, нисколько себя не принуждая, словно у нее не было накануне ни разламывающих грудь мучительных дум, ни головных болей, ни горьких, неутешных слез. А когда она еще увидела, что за окном в этот ранний час уже вовсю буйствовало солнце и все вокруг, от земли до неба, было пронизано его светом, у нее появилось ощущение легкости и бодрости, наполнившей ее сразу желанием что-то делать, ходить, двигаться. И она, быстренько скинув с себя одеяло, вскочила с койки и раньше всех выбежала из землянки, чтобы успеть до физзарядки набрать в грудь побольше свежего воздуха и ощутить кожей тепло солнечных лучей. И физзарядку на этот раз она делала добросовестно, с желанием, а не как в последние дни, когда размахивала руками лишь для отвода глаз, чтобы не придиралась Глафира. Она словно чувствовала, что сегодня ей потребуется много сил, и не жалела себя, ломая тело под басовитый голос Глафиры, отсчитывающей «и — раз, и — два» с монотонностью маятника. Ей приятно было ощущать под кожей ток крови, игру мускулов, приятно было выталкивать из груди воздух, чтобы тут же набрать новый, и при этом чувствовать, как в груди, в такт Глафириным «и — раз, и — два», отстукивает сердце.

46
{"b":"210381","o":1}