Оказалось, что самолет Доронина с Бурноволоковым на обратном пути подожгли не то «мессера», не то зенитки, и он, с трудом перетянув на глазах у наших пехотинцев линию фронта, упал горящим в небольшое озерко невдалеке от аэродрома и что минуты за три до этого из него выбросился на парашюте один из летчиков, но, кто именно и достиг ли он благополучно земли, оставалось неясным. Неясной пока была также судьба остальных двух членов экипажа — то ли они выпрыгнули раньше, еще над территорией противника, то ли были убиты в воздухе и упали вместе с горящим самолетом.

До конца все прояснилось, лишь когда через час с небольшим к штабной землянке эскадрильи подкатила старенькая закамуфлированная «эмка» и из нее, едва она скрипнула тормозами, не по летам молодцевато выскочил улыбчивый пехотный капитан. Назвавшись адъютантом командира полка, в расположение которого упала горящая «пешка» и приземлился парашютист, он привычно-церемонным движением распахнул дверцу второй кабины — и все увидели там настороженно улыбающегося и в то же время вроде бы удивленного таким многолюдней (а любопытных действительно набралось много) Платона Доронина.

— Принимайте вашего сокола. В целости и сохранности, — точно бы представляя совершенно незнакомого человека, провозгласил между тем капитан, видимо, явно довольный выпавшей на его долю миссией. — Расписки не надо, — сострил он напоследок и, лихо откозыряв, тут же укатил обратно.

Доронин выглядел внешне спокойным, разве только чуточку усталым, и, если б не порванный в нескольких местах комбинезон да сучковатая березовая палка, на которую он оперся, когда вылезал из автомобиля, никто бы не подумал, что всего лишь как два часа тому назад он побывал в таком пекле, что и представить трудно. Даже голос у него не изменился, остался таким же басовито густым, с солидной хрипотцой, как всегда, и однополчане, сумевшие все это приметить с лету, немало тому подивились. Но когда Доронин стал рассказывать, как было дело, плечи его вдруг безвольно опустились, твердость в голосе постепенно пропала, а к концу рассказа он вовсе сдал, словно язык у него распух и он насилу им ворочал, и все поняли, что это в конце концов дало себя знать нервное напряжение.

Дело же, как рассказывал Доронин, произошло так.

Минут через пять после отхода от цели их атаковала пара «мессершмиттов», но на первых порах неудачно — одного из них тут же сбил Клещевников. Но второй поворачивать назад не подумал, оказался въедливым, и время от времени продолжал их атаковать. В одной из таких атак Клещевников был убит. «Пешку» же «мессер» поджег уже перед самой линией фронта, и, как только им удалось ее перетянуть, Доронин подал Бурноволокову команду прыгать. Правда, купола его парашюта он под собой не видел, хотя покинул самолет за ним вскоре, самое большее — через минуту, так как все еще пытался сбить пламя. Могло случиться, что Бурноволоков намеренно не спешил открывать парашют, чтобы не привлечь к себе внимание «мессершмитта», дернул за кольцо лишь у самой земли, а может, парашют у него не раскрылся вовсе.

Когда Доронин высказывал это свое предположение, голос его осекся, лицо пошло пятнами, и он угнетенно замолчал. Молчали и остальные, что поднабились в землянку, не понукали. Лишь командир эскадрильи, воспользовавшись паузой, дал знак телефонисту соединить его с командиром полка, а пока тот усердно крутил свою «шарманку», попросил Доронина показать на карте то место, где примерно Бурноволоков покинул самолет. Доронин, верно, не сразу понял его и какое-то время продолжал сидеть молча, тупо глядя куда-то себе под ноги, а когда командир повторил вопрос и протянул ему планшет с картой (своего у Доронина не оказалось, видимо, оставил впопыхах в горящем самолете), долго не мог его отыскать.

— Вот здесь, — наконец не совсем уверенно произнес он, задержав палец чуть в стороне от озерка, в которое упал горящий самолет, и, вернув планшет обратно, снова безвольно опустил голову и надолго примолк.

Младший лейтенант Тамбовцев, сидевший с ним рядом, заметил: когда Доронин путешествовал своей огромной ручищей по десятиверстке [24], пальцы его лихо отбивали чечетку. «Что ж, не с прогулки вернулся, — мысленно пожалел он его. — В таком разе не то что пальцы, скелет запляшет», — и, выждав момент, искательно ему улыбнулся.

Между тем телефонист дозвонился до штаба полка, и командир, доложив о рассказе Доронина, попросил послать в район вероятного приземления Бурноволокова пару связных «По-2».

— С воздуха они его по парашюту быстро отыщут, раз пехота проморгала. Да, да, я сам удивляюсь, что проморгала, — добавил он несколько озадаченно и, вернув трубку телефонисту, молча указал собравшимся на дверь, хмуро присовокупив:

— Боевого вылета сегодня не будет.

Немного нашлось в эскадрилье летчиков, которых бы не потянуло собственными глазами посмотреть на место падения самолета своего товарища, а заодно, быть может, и отыскать что-нибудь, что могло остаться от несчастного Клещевникова. Доронин тоже было засобирался вместе со всеми, но командир эскадрильи предупредил его, что он, пожалуй, еще может понадобиться командиру полка или даже самому комдиву, и он, заметно приуныв, остался. Но, вместо того чтобы, как ему посоветовали друзья, прилечь и отдохнуть после такого потрясения, долго сидел на своей жесткой койке и, безучастный ко всему на свете, курил одну папиросу за другой, не чувствуя вкуса, пока вкатившаяся в землянку Жанна не оросила его с головы до ног счастливыми слезами и не утащила в свой закуток, где у нее был припасен шкалик водки.

Посмотреть, что стало с самолетом, пошел мучимый тревожным любопытством и младший лейтенант Тамбовцев, только чуть позже других — летчика донимала изжога, и он с КП сперва забежал в санчасть за содой, да там нарвался на убитую горем Настасьюшку, которая принародно повисла у него на шее и разразилась плачем, а чуть пришла в себя, самым решительным образом потребовала подробностей гибели своего суженого хотя Тамбовцев знал о них не больше, чем она. Кое-как ее утешив, он притопал к озеру, когда ребята из эскадрильи уже были там.

Самолет упал в озеро буквально в четырех-пяти метрах от берега, а на этом месте, поднятый со дна взрывом, образовался крохотный, пузырем вздувшийся над водой, илистый островок, а точнее — бугор из жидкой грязи, который летчики, в надежде что-нибудь извлечь оттуда, не решаясь студиться в холодной воде, прямо с берета уже прощупывали, кто жердями, а кто длинными, как удилища, палками, специально срезанными в соседнем ольшанике. Если б не их военная форма и не угрюмо-сосредоточенные лица, со стороны могло показаться: берег заполонили рыбаки, чтобы выбрать из невода очередной улов. Не хватало только лодок и кружившихся в таких случаях, в надежде на легкую поживу, чаек.

Едва Тамбовцев приблизился к этому роковому месту, как кто-то из летчиков, наиболее усердно орудовавших шестом, вдруг вскрикнул с радостным испугом:

— Сапог, братцы! Ей-богу, сапог!

Тамбовцев подозрительно, словно его разыгрывали, скосил на крик сверкнувший белком глаз и тут же увидел извлеченную из воды на прибрежный песок по колено оторванную ногу в кирзовом сапоге небольшого размера. Из голенища сапога стекала грязь, выглядывало черное ушко.

«Клещезвикова нога. Правая», — застрадав глазами, безошибочно определил Тамбовцев и, вдруг почуяв, что от этого зрелища его ненароком может вывернуть наизнанку, резко повернул назад, обратно к ольшанику, чтоб чуточку прийти в себя, а заодно срезать шест: не отставать же ему от однополчан в этом невеселом занятии. За спиной услышал, как кто-то, судя по солидному простуженному голосу, из пожилых техников, проговорил со скорбным удовлетворением;

— Ну, теперь хоть будет что в гроб положить, похороним Клещевникова чин чином, по-человечески. А то в прошлый раз как было? Человека сбили, надо хоронить, а земле предавать нечего.

«Да, нечего, — мысленно согласился с ним Тамбовцев, бредя в ольшаник. — Так уж у нас, летчиков, на роду написано. Не в постели умираем».