С этого вот Раечка и начала, выложив все это — и про поиски Насти, и про политзанятия, и про то, что Насте нагорит — под запал, без передышки, а когда почувствовала, что такое вступление произвело на Настю известное впечатление, — Настя, конечно, тут же вскочила на ноги и давай приводить себя в порядок, — спросила уже совсем другим голосом, и в этом голосе прозвучало любопытство, которое, понятно, должно было быть удовлетворено, иначе Раечка Насте больше не подруга:

— Как же ты не побоялась не пойти на политзанятия? Замполит и Глафира так возмущались. Что-нибудь случилось? На тебе лица нет. Что ты тут делала?

— На реку смотрела.

Это был прозрачный намек на то, чтобы Раечка больше вопросов не задавала, Настя откровенничать с нею не собирается.

Но Раечка была не из таких, чтобы вот так просто и сразу, после первой же неудачной попытки отказаться от того, что ее уже заинтересовало до чертиков в глазах, это для нее было бы хуже смерти: ведь не такая же в самом деле Настя дура, решила она, чтобы пропустить политзанятия и навлечь на себя гнев замполита с Глафирой лишь из-за того, что ей, видите ли, захотелось пойти полюбоваться какой-то обыкновенной водой, которой в этом забытом богом краю, если уж на то пошло, пожалуй, даже больше, чем во всех морях и океанах, вместе взятых. И поэтому при второй попытке вызнать у Насти ее тайну Раечка постаралась придать своему голосу и выражению лица уже такую жалостливость, такую муку и страдание, что почти не сомневалась, что на этот раз у Насти не только развяжется язык, но и брызнут слезы.

— Нет, правда, Настенька, — взмолилась она, заломив руки и чуть ли не готовая вот-вот упасть на колени, — случилось что-нибудь, да? Я ведь вижу, у тебя глаза заплаканные. Ну, скажи мне, пожалуйста, не упрямься, я ведь всегда тебя, Настенька, понимала и сейчас пойму, помогу, если что. А то ведь на тебя без жалости просто глядеть нельзя, сердце разрывается. Ну, скажи уж, Настенька, скажи. Чего ты скрытничаешь?

Настя знала, что теперь Раечка не отвяжется до тех пор, пока ее чем-нибудь не ошарашить. Поэтому, чуть поколебавшись, она и решилась ей сказать правду, наперед зная, конечно, что та ей не поверит, но зато отвяжется — прием этот известный.

— Топиться хотела.

— Топиться? Это как же? — глаза у Раечки чуть ли не полезли из орбит.

— А так, решила — и все. Что — не имею права?

— Почему же? Только как же это — топиться? — Раечка, видимо, все еще плохо соображала, разыгрывает ее Настя или говорит правду, и не знала, как себя вести дальше. — Ну и как?

— Как видишь, не утопилась, — уточнила Настя. — И все из-за тебя: ты помешала.

На этот раз до Раечки дошло.

— Ну вот, — взвилась она от обиды, — я с нею как с подругой, от всего сердца, чтобы, пожалеть, а она… Это же не по-людски в конце концов, Настя. Вот ты сроду так…

Настя почувствовала, что и. впрямь немножечко переборщила.

— Не обижайся, Раечка. — Она взяла ее за руку, и Раечка, хотя и была кровно обижена, руку не отдернула. — Ну, не сердись, русалочка ты моя, Стоит ли из-за этого сердиться? А была я здесь, если уж ты так хочешь знать, потому, что было нужно, на это были причины, только говорить тебе о них не стану. Это — мой маленький секрет, моя тайна. Понятно?

Мягкий, извиняющийся тон, каким проговорила это Настя, почти успокоил Раечку — Раечка была не из таких, чтобы подолгу обижаться, тем более на Настю. Однако вот насчет всяких там секретов и тайн — тут Раечка с Настей была принципиально не согласна. В отличие от Насти Раечка считала, что секреты с тайнами как раз на то и существуют, чтобы о них рассказывать друг дружке таинственным шепотом где-нибудь в укромном местечке, вдали от людей, как, например, вот здесь, на этом пустынном берегу, а еще лучше, скажем, в темноте или при тусклом свете коптилки в землянке, когда все спят. Иначе было бы неинтересно. Однако высказывать Насте эту свою принципиальную точку зрения Раечка не решилась — не тот был момент.

— Но и ты хороша, — между тем, видя, что Раечка волком на нее больше не глядит, продолжала Настя. — Вместо того чтобы первым делом рассказать толково, что там у нас стряслось и почему это я вдруг потребовалась аж самому замполиту, ты накинулась на меня, как «мессершмитт» какой-нибудь. Так что, давай-ка выкладывай, что там. Надеюсь, не потоп и не землетрясение?

— Ой, — спохватилась Раечка. — Действительно, что это я… вот дура. — Потом затарахтела, как из скорострельного пулемета: — Насчет занятий ты, Настя, не беспокойся, обойдется. Это я тебя просто попугала. Глафира там тебя «прикрыла с хвоста», будь здоров и не кашляй. А замполиту ты нужна, чтобы срочно выпустить стенгазету.

Настя вот уже как месяц была редактором стенгазеты БАО, которая имела почему-то не авиационное, а морское название — «Боевая вахта». Раечка была у нее секретарем и еще чем-то вроде художника.

— Так вот, — продолжала Раечка изо всех сил «нажимать на гашетку своего скорострельного пулемета», — замполит приказал, чтобы стенгазета завтра к утру была готова, потому что на аэродром приезжает ответственная делегация.

— Делегация?

— Ну да, делегация с Урала, как бы в порядке шефства и укрепления связи фронта с тылом. Понимаешь, в одном там городе, вот только я забыла, как называется, рабочие собрали большую сумму денег и отдали на строительство самолетов. В фонд помощи Красной Армии, для ускорения победы. Вот они завтра и приезжают к нам на аэродром, представители этого города то есть. Большие люди, ответственные, как сказал замполит. Несколько человек. Ну это и понятно, каких-нибудь замухрышек для такого дела не пошлют. Будет митинг. Это после обеда. А приедут они утром. Вот замполит и приказал, чтобы стенгазета к их приезду, к утру, значит, была готова. Иначе — скандал. Ночь придется не поспать. Как думаешь? Фотографии бы подобрать какие, заголовки покрасивее…

У Насти отлегло от сердца — она ожидала, что пока она находилась тут, на берегу, на аэродроме действительно произошло что-то такое, отчего взбучки ей не миновать. А тут — всего-то стенгазета. Это даже к лучшему, если уж на то пошло, решила она, потому что замполиту с этой стенгазетой и приездом делегации теперь будет вообще ни до кого и ни до чего, в том числе и до ее самоволки, если даже эта ее самоволка и всплывет каким-то образом наружу. Замполиту теперь, с этой делегацией, только стенгазету подавай.

И Настя проговорила Раечке с улыбкой:

— Будет стенгазета, Раечка. Ну, ночку, может, действительно придется не поспать, а стенгазета будет. Так что пошли, терять времени не будем. Дорогой все обговорим.

Но так уж получилось, что дорогой им пришлось говорить не столько о стенгазете, сколько, пожалуй, о Башенине. И вот почему. Когда они начали детально обсуждать, из каких именно материалов должен быть составлен этот необычный номер стенгазеты, Раечка предложила дать заметку о Башенине, мотивировав это тем, что членам делегации такое будет полезно и интересно, потому что лейтенант Башенин действительно геройский летчик и вообще.

— И не плохо бы дать к заметке фотографию. А? Как ты думаешь? — добавила затем она, не сомневаясь, что Настя, конечно, поддержит это ее предложение не только как редактор стенгазеты. — Представляешь, на видном месте текст, а в середине — фотография: мужественный и красивый летчик. Да еще ордена и шрам на виске. Ну, скажи, не блеск? Загляденье! Один шрам чего стоит. Все девчонки сбегутся смотреть. Потому что есть на что. На том аэродроме, говорят, на него многие девчонки заглядывались. Да и я бы, — сделала она притворно несчастное лицо, — тоже, грешным делом, была бы не прочь, Настенька, на него поглядеть или хотя бы вот кончиком пальчика потрогать, шрам например, — и Раечка даже показала, как бы она дотронулась кончиком пальца до этого шрама на виске Башенина, и заключила: — Люблю летчиков! — Потом спросила, будто выстрелила в упор из своего «скорострельного пулемета»: — Ну так как, дадим, товарищ редактор, в стенгазете фотографию храбрейшего летчика или не дадим?