Он лежал на кровати покорно, как ребенок, со странным, тусклым лицом, на котором чуть проглядывало детское изумление. Он смотрел на нее широко открытыми детскими глазами, как верующий на мадонну. С ней его нервы полностью расслаблялись, мужское достоинство исчезало, он возвращался в детство; все это, конечно, было патологией, ненормальностью. Он запускал ей руку за пазуху, трогал груди, целовал их с восторгом младенца — болезненным, экзальтированным восторгом. И это был мужчина!

Миссис Болтон и волновали эти ласки, и вызывали краску стыда. Это было сложное чувство, любовь-ненависть. Она ни разу не остановила его, ни разу не возмутилась. Мало-помалу они перешли к более интимной близости, близости аномальной: он вел себя как ребенок, впавший в состояние сродни религиозной экзальтации, озаренный искренней и чудесной верой, буквальная, но патологическая иллюстрация библейского изречения «будьте как дети». Она же выступала в роли Magna Mater,[27] исполненной животворящей силы, на попечении которой оказался белокурый исполин, мужчина-мальчик.

И что удивительно, когда этот мужчина-мальчик — Клиффорд был им теперь в полном смысле слова, он шел к этому многие годы — явился на свет, в делах он оказался гораздо умнее и проницательнее, чем в бытность свою просто мужчиной. Это патологическое существо «мужчина-мальчик» стало настоящим деловым человеком; Клиффорд вел теперь свои дела, как подобает сильной личности. В мире бизнеса это был настоящий мужчина, острый, как стальная игла, неуступчивый, как кремень; он ясно видел свои цели и выгодно продавал уголь своих шахт; обладал почти сверхъестественной проницательностью, твердостью и прямым метким ударом. Как будто отречение от своего достоинства, служение Magna Mater были вознаграждены блестящими деловыми способностями, некой сверхчеловеческой силой. Купание в своих эмоциях, полное подавление мужского «я» родили в нем вторую натуру — холодную, почти мистическую — натуру умного дельца. Человеческие чувства на деловом поприще для него не существовали.

Миссис Болтон торжествовала. «Сэр Клиффорд идет в гору, — говорила она себе с гордостью, — и это моя заслуга. С леди Чаттерли ему никогда не сопутствовал такой успех. Она не из тех женщин, кто помогает мужьям. Слишком занята собой». И вместе с тем в каком-то закоулке своей загадочной женской души она презирала его и даже порой ненавидела! Он был для нее поверженным львом, судорожно извивающимся драконом. Да, она помогала ему и всячески вдохновляла, но, бессознательно повинуясь древнему женскому инстинкту, презирала его бесконечным презрением дикаря. Самый последний бродяга в ее глазах был и то более достоин уважения.

Его отношение к Конни было необъяснимым. Он настаивал на встрече. Более того, он требовал, чтобы она приехала в Рагби. Настаивал бесповоротно. Конни дала слово вернуться и должна его сдержать.

— Какой в этом смысл? — спросила миссис Болтон. — Разве нельзя отпустить ее раз и навсегда?

— Ни в коем случае. Она обещала вернуться и пусть возвращается.

Миссис Болтон не стала спорить. Она знала, с каким характером имеет дело.

«Не буду говорить тебе, какое действие оказало на меня твое письмо, — писал он Конни, — но если бы ты захотела, то легко могла бы вообразить — какое. Впрочем, вряд ли ты станешь напрягать ради меня воображение. Скажу тебе одно: я смогу принять решение только после того, как увижу тебя здесь, в Рагби. Ты дала слово, что вернешься, и должна вернуться. Пока я не увижу тебя в нормальной обстановке, я ничему не поверю и ничего не пойму. Нет нужды объяснять тебе, что в Рагби-холле никто ничего не знает, так что твое возвращение будет принято как само собой разумеющееся. И если после нашего разговора ты не изменишь своего решения, тогда, можешь не сомневаться, мы придем к разумному соглашению».

Конни показала письмо Меллорсу.

— Сэр Клиффорд начинает мстить, — заметил он, возвращая письмо.

Конни молчала. Ей было странно признаться себе, что она побаивается Клиффорда. Побаивается, как если бы он был носителем какого-то злого и опасного начала.

— Что же мне делать? — сказала она.

— Ничего. Если не хочется, ничего не делай.

Она ответила Клиффорду, стараясь как-то отговориться. И получила такой ответ: «Если ты не вернешься в Рагби сейчас, ничего не изменится, рано или поздно тебе все равно придется приехать, чтобы вместе все обсудить. Остаюсь при своем решении и буду ждать тебя хоть сто лет».

Конни стало страшно. Это был коварный шантаж. Она не сомневалась — на попятный он не пойдет. Развода ей не даст, родившийся ребенок будет считаться его ребенком, если она не найдет способа доказать незаконность его рождения.

После нескольких дней терзаний она решилась ехать в Рагби, взяв с собой Хильду. И отправила Клиффорду соответствующее письмо. Он ответил: «У меня нет желания видеть твою сестру, но, разумеется, двери я перед ней не захлопну. Ты преступила свой долг, нарушила обязательства, и она, конечно, этому потворствовала. Поэтому не ожидай, что я проявлю восторг, увидев ее».

И сестры отправились в Рагби-холл. В час их приезда Клиффорда не было дома. Встретила их миссис Болтон.

— О, ваша милость! — воскликнула сиделка. — Не о таком вашем возвращении мы мечтали!

— Не о таком, — согласилась Конни.

Значит, миссис Болтон все знает. А остальные слуги — знают ли они, подозревают ли о чем-то?

Она вошла в дом, который ненавидела теперь лютой ненавистью. Огромное, беспорядочное строение казалось ей олицетворением зла, грозно нависшего над ней. Она больше не была в нем госпожой, она была его жертвой.

— Долго я здесь не выдержу, — шепнула она Хильде чуть ли не в панике.

С тоской в сердце отворила дверь в спальню и вступила в нее, как будто ничего не случилось. Каждый миг в стенах Рагби-холла был ей хуже пытки.

Они увидели Клиффорда только за обедом. Он был в смокинге, вел себя сдержанно — джентльмен до корней волос. За обедом он был безукоризненно учтив, поддерживал вежливый, ничего не значащий разговор; и одновременно на всем, что он делал и говорил, лежал отпечаток безумия.

— Что известно слугам? — спросила Конни, когда миссис Болтон вышла из комнаты.

— О твоем намерении? Ровным счетом ничего.

— Миссис Болтон знает.

Клиффорд изменился в лице.

— Я не причисляю миссис Болтон к прислуге, — сказал он.

— Да я ведь не возражаю.

Напряжение не ослабело и во время кофепития. После кофе Хильда сказала, что поднимается к себе.

После ее ухода Клиффорд и Конни какое-то время сидели молча. Ни один не решался заговорить. Конни была рада, что он не распустил перед ней нюни. Уж лучше пусть держит себя с высокомерной заносчивостью. Она сидела молча, разглядывая свои руки.

— Я полагаю, — наконец начал он, — ты без всякого угрызения совести нарушила данное слово.

— Я в этом меньше всего виновата.

— Кто же виноват?

— Никто, наверное.

Он окинул ее холодным, полным ярости взглядом. Он так привык к ней. Он даже включил ее в завещание. Как смела она предать его, разрушить канву их каждодневного существования? Как смела устроить в его душе такой погром?

— И ради чего же ты изволила так все взять и бросить?

— Ради любви.

Пожалуй, самое лучшее — пойти с этой карты.

— Ради любви к Дункану Форбсу? Но вспомни, когда мы познакомились, чаша весов перетянула в мою сторону. И ты хочешь меня убедить теперь, что любишь его больше всего на свете?

— Люди меняются.

— Возможно! Возможно, это твоя прихоть. Но тебе еще придется доказать мне необходимость столь крутых перемен. Я просто не верю в твою любовь к Дункану Форбсу.

— При чем здесь «верю — не верю»? От тебя требуется одно — дать мне развод. Какое отношение имеет к этому искренность моих чувств?

— А почему, в сущности, я должен дать тебе развод?

— Потому что я не хочу больше здесь жить. Да и ты не хочешь, чтобы мы были вместе.