Сели ужинать. Спагетти запивали небольшими глотками молодого вина. Поначалу Петр извелся, не зная, с какого боку подступиться к этой нарезанной длиннющими жгутами лапше. Дуэлия и Джулия, пересмеиваясь, показали ему, как брать спагетти на вилку, как накручивать, чтобы не осталось ни одного хвостика, и отправлять в рот. После ужина Дуэлия закуталась в плащ, схватила ведро и умчалась куда-то.

Бродила она долго. Когда она вернулась, как раз пробило двенадцать. На цыпочках прошла в другую половину, постелила себе на диване. А Петр лежал в горьких раздумьях на ее кровати.

Он впервые в жизни изменил Вике. Затуманило голову выпитое вино, а Джулия так пылко обвила его шею голыми руками, так обожгла ему щеку горячим дыханием своим…

Вон она лежит, разметав черные волосы на белой подушке. Дождь уже перестал, в окно падает свет луны. Спит, как дитя… Не будь дома Вики, он бы сегодня же, безо всякого колебания предложил ей стать его женой… А так получилось, что ты, Петр, поступил бесчестно и бессовестно. Оставалось только молить и ту и другую: «Прости меня, Вика, прости меня, Джулия. Я не хотел вам делать зла…»

Из-за холмов показался краешек солнца, когда секрет заметил троих людей, направляющихся к ущелью с ведрами в руках. Кто-то оказался позорче и разглядел, что идет Ишутин и с ним две девушки. Партизаны встретили Петю шутками и беззлобной насмешкой. Никита даже в сторону отвел его и привязался:

— Петька, вот этот портсигар отдам, познакомь хоть с одной.

— Они, дружище, пришли сюда не за женихами, а чтобы нам помочь. Если же кто им приглянется, они сами сумеют познакомиться.

— А ты похвали им меня. Скажи, что сибиряк.

— Брось, Никита, они с одного взгляда разберутся, кто чего стоит.

Весь тот воскресный день у руин древней мельницы сразу в трех ведрах кипела вода. Постирали все, до последней тряпки. А когда стемнело и девушки ушли домой, партизаны развели костер в одной укромной, не просматривающейся ни с какой стороны пещере внизу, у ручья, и устроили баню, настоящую, русскую: едва плеснешь воды на докрасна раскаленные камни — раздается страшное шипение и грот наполняется паром.

Какое же это было удовольствие! Неделя беспробудного сна не освежила бы так, не залечила бы сбитые ноги, не взбодрила бы натруженное, усталое тело, не ублажила бы душу, как сумела это сделать «русская баня» у развалин мельницы двухтысячелетней, пожалуй, давности…

Шестого ноября под вечер у кромки ущелья показался Марио. Большущие глаза его блестели ярче обычного. Как только партизаны, бывшие в дозоре, признали парня и поманили к себе, он, вытащив из кармана нарисованную от руки карту, с жаром принялся рассказывать о положении на Восточном фронте, но понять его никто здесь не смог. Слишком уж быстро тараторит и вдобавок так перевирает русские названия, что, даже когда он указывает тот или иной пункт на карте, долго приходится ломать голову, пока разберешь, о каком городе идет речь.

— Ты, братец, лучше вниз пойди, — предложил наконец Коряков, дружески похлопав его по спине, — может, Сережа тебя поймет.

— Си, си, — согласился Марио и разыгравшимся козленком — прыг, скок — побежал вниз по крутой тропе.

На закате солнца Марио, Леонид, Антон и Сережа двинулись в путь. Цыганенок говорил, говорил и уморился. Теперь он идет и тихонько напевает баркаролу. Голос у него ломающийся: уже не детский, но еще и не мужской. Не окреп, не установился. А поет он хорошо. В переливах мелодии чудесного «гимна» венецианских гондольеров слышатся и говор морской волны, и мерный плеск весел… Недаром Орландо как-то сказал Сереже: «Каждый второй итальянец мечтает стать певцом, каждый певец мечтает о славе Карузо». Однако оказалось, что мечты Марио куда скромнее.

— После войны в Неаполь уеду, к рыбакам, — говорит Марио. — Люблю, как шумит море…

— А мы тебя с собой в Москву увезем, — говорит Сережа и, обняв Марио, спрашивает: — Учиться хочешь?

— Моска? О, Моска!.. — с жаром подхватывает Марио и тут же опускает голову. — Ничего не выйдет. Семья большая. Не дело это — взвалить все заботы на отца. Мама больная, если день поработает, неделю лежит… Правда, когда прогоним фашистов, и у нас, наверно, жизнь станет лучше. — Он обращается к Леониду: — Не так ли, товарищ командир? Может, революцию сделают, а?

Антон берет егр, за руку. Марио, задрав голову, ждет, что скажет ему этот красивый, смелый партизан.

— Не «сделают» надо говорить, а — «сделаем».

— А что? И сделаем!

Они свернули на асфальтированную дорогу, ведущую в усадьбу.

— Здесь начинаются владения Фонци, — сказал Марио. — Пройдем вон до тех слив и посидим. Подождем, чтобы совсем стемнело.

— А это что за указатель? — спросил дотошливый Сережа, когда они поравнялись со столбиком полуметровой высоты, на котором гвоздями был прибит лист железа с надписью: «Альт! Привата пропиета».

— Стой, частная собственность, или: чужой зря не ходи, — пояснил Марио и с возмущением, быстро-быстро жестикулируя, как истый итальянец, добавил: — Стой! Его земля священна! А труд, а соленый пот тех, кто обрабатывает, кто поливает эти виноградники и сады, — разве они не священны?

— Жадный и злой человек, что ли, он, ваш Фонци? — спросил Леонид, до сих пор шагавший в глубоком раздумье и не участвовавший в разговоре.

— Да нет, не так чтобы злой, но все равно своего не упустит, — сказал Марио, сплюнув сквозь зубы.

Впереди залаяла собака.

— Тсс… — предупредил Марио, приложив палец к губам. — Я шагов на полсотни обгоню вас. Если что не так, крикну: «Альма!» Будто на собаку. Если порядок, свистну два раза.

Уже совсем стемнело. Альма, видимо, признала Марио — замолчала. Раздался двоекратный свист. Партизаны подошли к воротам усадьбы.

— Вам вон туда. — Марио указал на парадную дверь, обрамленную колоннами. — Я пройду во двор к батракам. Радиоприемник в большом зале. Горничную зовут Софи. Ладно, когда закончите дела, пусть Сережа свистнет, я провожу вас до ущелья.

Колесников распределил обязанности:

— Ты, Сережа, спрячься тут у ворот. Слушай, что делается на дороге. А ты, Антон, останешься за колоннами возле дверей.

Антон было запротестовал:

— Леонид Владимирович, может, мне бы первым пойти? Ты же командир, а командир…

— Приказывает, кому что делать.

Он переложил пистолет поближе, застегнул куртку на все пуговицы и тихонечко нажал кнопку звонка. Через минуту за дверями послышался шорох и раздался приятный женский голос:

— Кто там?

Леонид спокойно и ласково ответил по-итальянски:

— Откройте, пожалуйста, Софи!

Пауза, и тяжелая дубовая дверь с причудливым резным орнаментом чуть приоткрылась. Перед Леонидом стояла тоненькая, миловидная девушка в коротеньком передничке.

— Кто это? — повторила она, несколько растерявшись при виде незнакомого человека, казавшегося по сравнению с ней таким огромным, могучим.

— Не пугайтесь, — сказал Леонид и улыбнулся. — Мне бы радио послушать.

— Радио? — Девушка повеселела, поняв, что ночной гость — тот самый русский, о котором говорил ей Марио.

— Да, радио. Москву бы нам послушать.

— Прошу. Проходите! — Девушка тоже улыбнулась, показав белые, ровные зубы.

Тяжелая дверь гостеприимно распахнулась.

— Спасибо!..

Высокий двухсветный зал. Все линии строгие, четкие. Паркет натерт до зеркального блеска, ступишь не так — ноги разъезжаются, словно на гладком льду. Горит только одна верхняя люстра, поэтому не разглядишь, что за люди изображены на старинных портретах в массивных золоченых рамах… А где же приемник? Ага, вон в нише, рядом с мраморным амуром.

Забыв о предательски скользком паркете, Леонид устремился туда. Быстренько сориентировался в рычагах и клавишах — и вот вспыхнул зеленый глазок. Кажется, не столько слухом, сколько сердцем своим искал он в разноголосице сотен станций родную Москву. Чу!..

«…Верховный главнокомандующий Маршал Советского Союза…» Голос диктора был торжественно взволнован. Леонид, сам не свой от нахлынувших чувств, пустил приемник на полную громкость, и все заполнилось величественной русской мелодией. Полтора года прошло с тех пор, как он слушал Москву! Восемнадцать месяцев, равных восемнадцати годам!.. Он судорожно прикусил губы, но было поздно — слез уже не сдержать. Солдат Колесников, спокойно смотревший в глаза смерти, перенесший, стиснув зубы, нечеловеческие муки, навзрыд заплакал…