Но прав Николай Дрожжак: волк остался волком даже в этих обстоятельствах. 5-я американская армия была уже у ворот города, а нацисты прихватили «по пути» из тюрьмы на улице Тассо группу узников, чтобы вывезти их с собой в качестве заложников. Старый прием закоренелых убийц. Когда же обнаружилось, что не хватает места в машине, охрана — немецкие и итальянские фашисты — расправились с «лишним грузом», расстреляв людей на Кассиевой дороге в нескольких километрах от столицы.

Восстание не состоялось. Беспрепятственный отход из Рима позволил фельдмаршалу Кессельрингу оторваться почти без потерь от войск союзников и закрепиться на «готической линии». А сокрушительный удар, который могли нанести восставшие патриоты немцам на улицах Рима и на дорогах, намного бы уменьшил последующие жертвы и разрушения в Центральной Италии. Солдаты Кессельринга опять взялись там за массовое уничтожение итальянцев, прочесывая участки, где проходила новая линия обороны.

Поздней ночью в Рим вошли передовые пехотные подразделения и танкетки 5-й американской армии, которой командовал генерал Марк Кларк. Сам командующий въехал в город в девятом часу утра 5 июня.

В это время в зале для приемов консульства Тан собрались Россо Руссо, командир «Молодежного отряда» Петр Конопленко и его бойцы.

— Товарищи! Друзья!.. — Алексей Николаевич Флей-шин взволнован, в глазах задорный блеск. — Рим из «открытого города» стал «свободным городом». Распахните окна. Вывесим на балконе красный стяг. Пусть союзники рты разинут.

— А где мы кумачу возьмем, товарищ Червонный?

— Не беспокойся, найдем. — Флейшин уходит куда-то из парадного зала, затем возвращается со свернутым флагом и, разворачивая его, говорит: — Вот. Это флаг Таиланда.

Расстелили флаг на полу, на натертом до блеска паркете. Один схватился за ножницы, другой за клей, а Флейшин принес древко. Через полчаса в центре ослепительного алого атласа вместо двух львов оказались красная пятиконечная звезда и серп и молот — эмблема страны великого Октября. Партизаны — весь отряд — вышли на балкон. Весело зашуршал, развеваясь на легком ветру, красный, словно кровь, пролитая в боях за свободу, флаг [12].

Шестое июня. Партизаны отряда «Свобода» с ночи оседлали шоссе у Монтеротондо. Курят по очереди, балагурят, поддевая друг дружку острым словцом.

— Антон, у какой из твоих красоток будем нынче пировать?

— Ильгужа, ты целый год про бишбармак башкирский рассказывал, слюнки у всех текли. Сегодня уж никуда не денешься — зарежешь барашка и покухарничаешь…

— Не сегодня, так завтра обязательно угощу!..

— Эх, если б знала Аннушка, где мы воюем сейчас…

Колесников обходит позиции пулеметчиков. Обычно спокойный, чувствующий себя в боевой обстановке как рыба в воде, командир сегодня с трудом скрывает внутреннюю тревогу. Да и не мудрено! Последний бой под итальянским небом. Дело надо провести с наименьшими потерями.

— Брустверы обложите камнями, — говорит он, когда видит, что кто-то из бойцов плохо защищен. — Остапченко, прикатите сюда вон тот большой валун… А ты, Дрожжак, перенеси пулемет под этот каштан. Отсюда шоссе лучше простреливается…

До Монтеротондо рукой подать. Город прямо за тем холмом, в двух километрах. Как только враг скатится под склон, надо начинать.

Еще и солнце не взошло. То ли от напряженного ожидания, то ли от резкого утренника — знобит.

— Скорее б уж, — вздыхает узбек Мирза-ака, более других чувствительный к холоду.

И сразу же за холмом, там, где прекрасный город Монтеротондо, раздается взрыв, за ним второй, третий и поднимается пальба.

— Ложись! — командует Колесников.

На взгорье показываются машины и пехота. Бегут немцы прытко, будто зайцы, услышавшие гончих. Колесников смотрит в бинокль. Сразу видать, взрывы и стрельба крепко переполошили фрицев. Среди дующих пешедралом немало таких, что и одеться-то не успели толком, чуть ли не в одних трусах выскочили. Молодец Грасси! Шуму наделал, будто целый полк…

Машины мчат на бешеной скорости. Пешие норовят зацепиться, вскочить в кузов на ходу, но у них ничего не получается. Когда передняя машина колонны оказывается метрах в четырехстах от позиции, занятой отрядом, Колесников подает знак, и в дело вступает станковый пулемет. Из радиатора первой машины вырывается пламя. Остальные пытаются обойти ее, но или скатываются в кювет, или попадают под обстрел. Автоматчики бьют немцев и сзади, и слева, и справа.

— А-а, гады, угодили на горячую сковородку! — кричит Таращенко. — И на нашу улицу праздник пришел…

Через холм перевалили тяжелые танки. А у партизан нет ни артиллерии, ни ПТР. Единственная надежда — гранаты. Но пока что они бесполезны, танки слишком далеко.

— Сейчас они из пушек вдарят, — говорит Ильгужа.

Загремел залп. Снаряды с воем пронеслись над каштанами и разорвались где-то за шоссе. Еще залп. На этот раз снаряды упали ближе. «Третий наш!» — подумал Ильгужа, утирая рукавом холодный пот со лба.

Один танк двинулся вниз, выбрался на террасу, засаженную молодыми оливами, и развернул пушку прямо в сторону пулемета, за которым Леонид сменил Дрожжака. Снаряд угодил в каштан. Могучий ствол переломился, будто сухая лучинка. Плечо Леонида как огнем обожгло. Но он вскочил на ноги и крикнул:

— Задержать танк!

Ишутин подхватил связку гранат и изо всей мочи побежал навстречу. С каждым мигом уменьшалось расстояние между человеком и железным чудищем. Сорок метров, тридцать… Петр в кровь прикусил губы, глаза горят, по щекам струится черный пот.

— Еще бы десять метров, — шепчет он, как бы подхлестывая себя.

Тяжелая связка ложится под стальную броню. Взрыв, и гусеницы рассыпаются, словно велосипедная цепь. Танк некоторое время раскачивается на месте и замирает. А из города, преследуя немцев, подоспели партизаны отряда Альфредо Грасси. Они забросали гранатами с вершины холма остальные танки, попытавшиеся было свернуть на забитое шоссе.

После двухчасового тяжелого боя вдруг наступает тишина.

Колесников быстренько перевязал свое обожженное осколком плечо и вместе с Ильгужой пошел на шоссе. Хотелось посмотреть на поле битвы.

— Интересно, сколько фрицев успели мы угробить? — говорит Ильгужа, оглядывая трупы, застывшие в разных позах на обочине.

— Я насчитал сорок шесть. А этот вот сорок седьмой…

Однако сорок седьмой, увидев партизан, вдруг привстал на колено и прицелился в Колесникова. Муртазий успел вскрикнуть: «Леонид!..» Он резко оттолкнул командира в сторону, и тут же прогремел выстрел. Ильгужа согнулся пополам, словно топором подрубленный.

Леонид увидел спину немца, уползавшего по канаве назад, и прикончил его из парабеллума отца Паоло. А Ильгужа тем временем повернулся лицом кверху. Тихонько постанывал.

— Ильгужа, ранен, что ли? — Леонид приподнял голову друга. — Куда?

Ильгужа побелел, губы бесцветны. Только ласково смотрят на Леонида два глаза, как две темные чечевички.

— Ничего, знаком, ничего…

Вытащил было Леонид флягу, чтобы напоить водой Ильгужу, но разглядел, что пуля попала в живот, налил воды в горсть и обтер ему губы и щеки, потом взял его на руки. Понес.

— Ребята! Посмотрите, нет ли там годной машины!

— Ничего, я потерплю…

С каждым мгновением лазурное небо темнело, словно собиралась гроза. И вот оно всей черной массой своей обрушилось вниз.

— Знаком!.. Небо, ой, небо упало. Тяжко, не могу… Последняя судорога. Тьма. Покой.

— Ильгужа!.. Муртазин!..

Лицо и рубаха на груди Леонида взмокли, будто он час под проливным дождем простоял. А спроси его, когда он в последний раз плакал от боли, он и не вспомнит. Но Муртазин, но знаком…

— Как же так, Ильгужа?..

Он бережно опустил тело друга на траву.

Италия! Под твоим древним, ясным небом лежит с перебитыми крыльями горный беркут, родившийся в далеком, суровом краю по имени Урал. Да будет пухом ему эта земля!..