Вишневая настойка и впрямь была хороша. И стопки оказались вместительнее, чем у покойного Владимира Кузьмича. Так что самая пора прощаться. Леня встал:

— Ладно. Спасибо за хлеб-соль, Мефодиевич. Пойду.

— Ленька, постой. — Мефодиевич сбегал на кухню и протянул гостю на раскрытой ладони половинку сырой картофелины: — Держи!

— Что это?

— Сырая картошка. Разжуй в кашицу и выплюнь. Не то что после водки, а и после денатурату никто ничего не учует. Прикажет, бывало, начальство: «Дыхни!..» А я и рад, дышу, знаю, что с овчаркой следа не сыскать… А сам на ногах еле стою… Хох-хо-хо!..

На улице Стачек Леня сел на трамвай, доехал до Галерной, пошел искать здание прежнего Кадетского корпуса. Оказалось, что улица та называется теперь Красной, а за знакомой чугунной оградой помещается Артиллерийское училище. Заходить в училище Леня постеснялся. Постоял, полюбовался сквозь узорчатую ограду на юных, загорелых курсантов, занятых строевой подготовкой. Лица у парней веселые, открытые. А кадеты, бывало, все пыжились, выламывались и такого форсу на себя напускали…

После ужина уложили ребятишек спать и вместе с Машей отправились смотреть на белую ночь.

Много раз звездными вечерами, еще в пору, когда он не был женат, а только переживал праздник первой влюбленности в синеглазую потомственную сибирячку, — много раз пытался Леонид рассказать Маше о незабываемой красоте белых ночей. Светло-светло. Но не так, как бывает в пасмурный день или в лунную ночь. Скорее это похоже на зоревой предутренний час, когда солнце еще за горизонтом. По тогдашним рассказам выходило, что белая ночь завораживает и город, и людей нежно, властно, словно предчувствие счастья, стоящего у твоего порога. Не привыкший выражать свои мысли образами, столь далекими от его каждодневных забот, Леонид вскоре запутывался. А Маша начинала посмеиваться над его косноязычием. Тогда он крепко стискивал ее руку и твердил: «Это надо тебе самой увидеть и пережить. Иначе не поймешь!..»

Кажется, что половина ленинградцев высыпала на улицу. Особенно много молодежи. Одни идут сосредоточенно задумчивые, другие шутят, смеются. Маша громко декламирует строфы Пушкина:

И он, и она были людьми привычными к пешим прогулкам, но в ту ночь так поусердствовали, что ноги загудели.

— Устала?

— Да, устала. Однако мне до того хорошо, Леонид! — Она прижалась к мужу. — Ах, если б вот так, вместе, всю жизнь бы прошагать.

— А почему бы нет? Вот так, рядышком, и прошагаем с тобой. Ничто нас разлучить не сможет.

— На душе у меня тревожно, Леонид. На Дальнем Востоке самураи бряцают оружием, на Западе фашисты беснуются. Муссолини захватил Абиссинию, в Испании второй год идет кровавый бой…

— И нам, Маша, не миновать схватиться с фашизмом.

— Ой, не говори! — Маша, дрожа всем телом, еще теснее жмется к Леониду, словно ищет у него защиты от грядущих бед. Она сейчас кажется совсем маленькой. — Я с каждым днем люблю тебя больше и больше,) даже представить не могу разлуки с тобой.

Леонид касается щекой ее мягких, цвета льна волос, повлажневших от предутреннего тумана.

— Не бойся, Машенька, врага мы будем бить на собственной его земле. Помнишь, как Александр Невский говорил: кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет!

— Мы сильные. Правда, Леонид, мы очень сильные? Наши самолеты совершили беспосадочный перелет в Америку. — Теперь ее голос звучит уверенно, спокойно.

— У нас, Машенька, есть оружие мощнее любых самолетов и танков, — говорит Леонид, ласково заглядывая в глаза жены.

Крепко прижавшись друг к другу, словно бы превратившись в единое — одно сердце, одна душа — существо, они добрели домой.

Прожили они в Ленинграде неделю. Маша нарадоваться не могла. Представилась возможность собственными глазами посмотреть на вещи, о которых до сих пор она только в книгах читала. Теперь бы она своим ученикам совсем по-другому рассказала и о Пушкине, и о Репине. Мальчики тоже были довольны, нисколько не капризничали. Все тут было ново, занимательно. А что до Арины Алексеевны, то она ног под собой не чуяла. И не диво. После долгих лет разлуки наконец-то съехались вместе на берегах Невы. Она даже успела разузнать, что на соседней улице сдается большая комната, очень подходящая для Леонида и внучат. А Маша и работу вроде подыскала.

Однако…

Леонид одной рукой обнял Арину Алексеевну, другой — Машу.

— Хотите — обижайтесь, хотите — ругайте, но нет мне, дорогие мои, жизни без деревни. Всю ночь напролет брежу живностью всякой. Загудит гудок — мерещится, будто коровы не напоены, зазвенит будильник, будто петух зоревой кукарекает.

Затем он поворачивается к Маше и смотрит жалобно, просительно:

— Если хочешь, ты оставайся здесь. Я уж разговаривал в облземотделе, объяснил, как и что. Они пойдут нам навстречу, пошлют меня в какой-нибудь район поблизости от Ленинграда.

Маша высвободилась из его рук, поправила прическу и весело молвила:

— Куда иголка, туда и нитка.

Оринск — чистенький старинный русский городок. Дома одноэтажные. Замысловато узорные карнизы и оконные наличники, на трубах петушки из жести. Попадаются, правда, и двухэтажные постройки: низ сложен из красного кирпича, верх срублен из бревен и обшит тесом. На окраине протекает дремотная равнинная речонка, на мосту, свесив ноги, сидят русоголовые пацаны, удят рыбу. Город прорезает железнодорожная линия, по которой то в Ленинград, то на станцию Дно проносятся товарные и пассажирские поезда…

Сочетание оживления, свойственного городу, с деревенским безмятежным простором с первой же встречи очень понравилось Леониду. И Маше будет не скучно, и ребятам сплошная благодать.

В минувшем году в районе хлеб уродился на славу. В передовых колхозах на трудодень получили чуть ли не по десять килограммов зерна. Народ повеселел, на каждом шагу попадаются избы, где меняют венцы или заново расписывают карнизы, наличники, ворота. И у каждой калитки свежевыструганная лавочка. Не поленились, для вящей красы и благолепия покрасили купол давно закрытой и обращенной в склад церкви.

В первый же вечер Леонид написал жене коротенькое письмецо: «По сравнению с Ленинградом городок этот игрушечный, ни Эрмитажа здесь нет, ни Казанского собора. Но я верю, что мы тут приживемся…» Кстати, он вспомнил, как влюблена Маша в русскую поэзию, как восторженно чтит она все, что связано с Пушкиным, и, решив сыграть на этой чувствительной ее струне, приписал: «До Михайловского, где Пушкину являлись летописец Пимен, Самозванец и Марина, если ехать на машине, от нас всего около часу пути…»

На другой день, рано утром, он бросил письмо в почтовый ящик ленинградского поезда и выехал в колхозы.

Еще в облземотделе ему сказали как-то: Оринский район, дескать, вроде вола в упряжке, не скачет во всю прыть вперед, но и не отстает, притомившись. Словом, тянет, и мы за него в общем-то спокойны… И вправду, судя по сводкам, которые ему показал зоотехник облземотдела, план развития животноводства в целом по району был перевыполнен.

— Сколько молока дает в среднем корова? — поинтересовался Леонид, отложив сводки.

— Восемь.

— В Восточной Сибири мы надаивали по десять — одиннадцать литров. А сколько шерсти получается от овечки?

— Четыре кило.

— А мы в Сибири получали по шесть. В чем причина? С кормами туго, что ли?

— Жалоб не слышно.

— Может, помещения холодные?

— Не сказал бы.

— Так в чем же загвоздка?

Зоотехник облземотдела вытащил из металлического стакана разноцветные граненые карандаши и начал катать их по столу.