— Кто он? Что за человек?

Москателли пожал плечами.

— А как с ним можно встретиться?

— Придется в Рим съездить.

— Кому?

— Кому-нибудь из вашего отряда.

— А документы?

— Это я постараюсь устроить. Завтра от четырех до пяти Россо Руссо будет ждать вашего человека в траттории «Санто Пьетро» на улице Двадцать Первого Апреля [8].

— Логунова придется послать, — сказал Леонид, посмотрев на Сережу. — Как, не возражаешь?

— Нет, — обрадовался Сережа.

— Очень хорошо. От нас Орландо поедет. Он родился и вырос в Риме. Все закоулки и проходы знает.

— Кто же тогда нас в Дженцано проводит?

— Грасси. Он, правда, прихрамывает, но вынослив. Бывалый солдат.

— Потом снова сюда, значит, вернемся?

— Я за возвращение. Не знаю, что скажет Капо Пополо.

— Разве он все еще не приехал?

— Нет, не показывался.

— Хорошо, если его фашисты не сцапали.

— Не беспокойся. Он не из тех, кого легко схватить…

Пришли Грасси и Орландо. Интендант доложил, что бойцы накормлены, припасы розданы…

Леонид приказал выстроить отряд в глубокой балке по другую сторону холма.

Все двинулись туда. Стемнело. Шли молча. Была та минута, когда человек, покидая обжитое место, как бы оценивает прошлое и заглядывает в будущее.

— Товарищи, — сказал Леонид, присматриваясь в синей мгле к бойцам партизанского отряда «Свобода», — две ночи нам придется провести на марше. Днями в этих местах ожидается облава. Поэтому на время нам необходимо уйти из окрестностей Монтеротондо. Как следует проверьте ботинки, сапоги, портянки и котомки. Чтоб нигде не терло. Будем двигаться по ночам, без дороги… Чего тебе, Сывороткин?

— В моих, говорю, башмаках не то что две ночи, а двух часов не пройдешь… — Он задрал ногу в порванном ботинке: — Каши просит.

Москателли подошел к Никите, поглядел на его обувь и ловко скинул ботинок со своей ноги:

— Посмотри, подойдет?

Сывороткин метнул взгляд на ботинок Москателли уставился на Леонида.

— Раз предлагает, померь!

— Бери, бери, — сказал итальянец. — Я человек богатый, не разорюсь…

Ботинок пришелся впору. Тогда Москателли разул и вторую ногу и, посмеиваясь, влез в рваные, старые башмаки Сывороткина.

К итальянцу подошел Иван Семенович. Сначала отдал честь, потом пожал ему руку:

— Товарищ Москателли! Спасибо вам за хлеб-соль. За все добро спасибо. Мы вас никогда не забудем.

Москателли понял его без переводчика. Смущенно заулыбался и отошел.

— Пулеметы будем нести по очереди. Таращенко и Скоропадов пойдут впереди. Смотрите в оба. За Грасси отвечаете головой… Дидиашвили и Мирза сзади. Сигнал — перепелиный посвист… — Он повернулся к Москателли — Еще раз спасибо, компаньо. Джулия, а тебе особая благодарность за доверие, за бесстрашие.

— Петр, он такой: с нестоящей девушкой не станет водиться, — похвастался Ишутин. Потом посмотрел на Джулию. Та кусала губы, и было ясно, что вот-вот разрыдается в голос. — Леонид Владимирович, разреши отстать на минутку.

— Ладно, иди… Ну, Сережа, бывай. Береги себя. До встречи в Дженцано!.. Синьор Грасси, ведите отряд.

— Эх, песню бы грянуть сейчас! С песней-то куда веселее шагать, — вздохнул Таращенко.

— А вы в душе песню пойте, а ушки держите на макушке! — сказал Леонид, пробираясь сквозь кусты вместе с Антоном. Вот они догнали Грасси. Проверили, все ли на месте. — Пошли!..

Петр взял Джулию за плечи:

— До свиданья, Джулия!

— Пьетро… — Девушка порывисто прижалась к нему. — Пьетро…

Петр ласково погладил волосы Джулии и поцеловал ее в один и в другой глаз.

— Чао. Скоро увидимся. Две недели — срок небольшой…

— Чао, Пьетро.

Петр догнал колонну. Дидиашвили пособолезновал ему:

— Может, останешься с ней? Не видишь разве, как убивается девушка?

— Ну да, — подхватили насмешливо ребята, — не то добеги. Хоть еще разок поцелуй, приголубь!

А Петр молча взял у Корякова пулемет и зашагал за Леонидом. Ни словом не ответил на подтрунивание ребят и назад не оглянулся…

Рядом с ним со вторым пулеметом идет Муртазин. Балка вывела их на равнину. Дорога здесь была полегче.

— Ильгужа, ты после женитьбы влюблялся в кого-нибудь?

— У нас в народе говорят: душа — река. Заглядываться можно, на то и глаза даны, а душу надо в чистоте держать.

— Да как с ней управишься, орел ты мой уральский? Сам же говоришь — река!

— Человек, если захочет, даже горную реку может обуздать.

Логунов и Орландо проводили отряд за балку, потом вернулись в самую просторную пещеру, которую эти дни занимали Дрожжак и Сажин. Расставание с товарищами, предстоящая завтра поездка в Рим для встречи с Россо Руссо взбудоражили и Сережу и Орландо. Они долго не могли заснуть, рассказывали друг другу о детстве, о радостях и огорчениях своих, о планах на будущее.

Когда учился в школе, в далеком сибирском селе, Сережа, смущаясь своего роста, избегал шумных детских игр и пристрастился к чтению. Сдружился с учителем истории и тоже мечтал поехать в город, поступить в институт… Увлечение книгами не помешало ему, когда пришла пора, влюбиться в Наташу. Они учились еще в девятом классе… Рост ростом, а слава лучшего ученика в школе тоже кое-чего стоила. Вместе делали уроки, вместе готовились к экзаменам. В институт Сережа не попал — взяли в армию. А потом началась война.

— Когда кончится война, ты на Наташе женишься, да? — спросил Орландо.

Сереже почему-то не захотелось говорить другу о том, что еще зимой сорокового года Наташа вышла замуж за лейтенанта-артиллериста и уехала из родного села.

— Нет, Орландо, после войны я не вернусь в Сибирь. С Дрожжаком в Сталинград поеду. Будем отстраивать разрушенный фашистами город… Наверно, лучше, если первая любовь останется чистой и далекой, как всякая несбывшаяся мечта.

— А почему в Сталинград?

— Мы тогда были в немецком лагере в Эстонии, и, если бы не весть о победе наших под Сталинградом, мало у кого хватило бы сил пережить ту зиму…

В свою очередь и Орландо рассказывал о своем детстве, которое прошло в Риме. И дед его и отец были военными. Отец быстро раскусил гнусную, гибельную для Италии демагогию Муссолини. И дуче стал для него самым ненавистным на свете человеком… Потом голос Орландо задрожал, он заговорил об острове Кефаллиния, о зверствах немцев, о гибели отца…

Орландо замолчал, зашмыгал носом… Сережа понимал, что попытка утешить сейчас была бы самой дурной услугой, но сидеть, набравши в рот воды, тоже не годилось, поэтому он спросил:

— Сигареты есть?

— Да.

Они задымили. Орландо взял себя в руки.

— Всю жизнь буду с немцами драться. Даже если сто лет проживу, все сто лет!

— Немцы разные бывают. Скажи, что с фашистами.

— По мне, они все одинаковы.

— А Тельман?

— Таких они или перестреляли, или в концлагерях. Замучили.

— Кое-кто, может, и уцелел?

— Вряд ли… Иначе они давно бы прогнали своего сумасшедшего фюрера.

— Но ведь итальянцы тоже целых двадцать лет гнулись перед Муссолини.

— Не все гнулись.

— Что после войны думаешь делать?

— Всю жизнь буду бороться за счастье народа. Как Тольятти.

— Ты разве коммунист?

— Еще нет. Но стану коммунистом…

Утром рано их разбудил вчерашний цыганенок. Он принес для Сережи одежду поновее. Рубаха, правда, видавшая виды, но свежевыстиранная, отглаженная, аккуратно заштопанная в изношенных местах. Нарядившись в чистую рубашку, в брюки по росту, Сережа заделался прямо-таки красавцем.

— Если тебя сейчас девчонки увидят, без памяти влюбятся, — сказал Орландо, подмигнув цыганенку.

— Вот тебе аусвайс, — сказал мальчонка и протянул Сереже документ с печатью и подписями. — Теперь ты не Иван, а Донато Доротелли.

— Донато Доротелли, — повторил Сережа, словно бы вслушиваясь в звуки нового своего имени. — Чудесно… чудесно. — Он потрепал густую черную шевелюру мальчонки. Эти кудри, похоже, никогда не ведали, что такое головной убор. — Спасибо. Только я не Иван, а Сережа.