Леониду теперь казалось, что до свободы рукой подать, что она ждет их где-то рядом, за вон тем перелеском, и он целый день ходил в радостном возбуждении. Исподволь, всяческими способами прощупывал, чем дышат пленные. И выяснилось, что у всех одно желание — свобода. Даже на устах безнадежно больных, обреченных было одно слово — свобода.

Были, разумеется, и такие, что робели, колебались, вспоминали про неудачную попытку Дрожжака и ее мучительные последствия.

— Деды еще сказывали: смелость города берет, — говорил таким Леонид. — Стопроцентной гарантии дать не можем, конечно, однако все продумано до мелочей…

Опасаясь, что разговоры насчет свободы и побега дойдут до Зеппа, он сам рассказал о них немцу.

— Между пленными, господин Зепп, ходят разные слухи, — начал он, стараясь смотреть тому прямо в глаза, но капитан, по обыкновению, откинулся на спинку музейного кресла и зажмурился.

— Что это за слухи?

— Кое-кто, похоже, о побеге подумывает.

— О побеге? — Зепп широко раскрывает глаза и выпрямляется. — Кто подумывает? Когда собираются?

— Во второй половине июня, как трава подрастет.

— Гут! Вот тогда-то, в самую последнюю минуту, я и прихлопну их, как мышей в мышеловке. Разделаю — родная мать не узнает. Но ты толком разнюхай и поточнее скажи.

Очень довольный полученной информацией, Зепп налил Леониду граненый стакан шнапсу. Пришлось выпить. Если каждый раз забирать с собой, немец может заподозрить неладное.

Стало быть, Зепп будет ловить их в середине июня, а они уйдут раньше на целый месяц. До той поры надо уговорить всех пленных и подготовить все для того, чтобы предприятие увенчалось успехом.

Почему же Колесников, рискуя головой, добивается, чтоб все и вместе?

Дело вот в чем. Желая пресечь любые попытки к бегству, Зепп, посоветовавшись в штабе с Туффом, ввел такой порядок: все пленные были разделены на группы по десять человек. Каждая десятка имеет старшого. Если кто-нибудь попытается бежать или совершит другой тяжелый проступок, старшому всыплют сто плетей и час продержат, подвесив за ноги. Если убегут двое, двести плетей и два часа… То есть адские муки и смерть.

Стало быть, если из лагеря вырвется большинство пленных, но останется человек пятьдесят — шестьдесят, не пожелавших рисковать, Зепп и в самом деле разделает оставшихся так, как умеют это делать по-настоящему преданные офицеры фюрера.

Однако Колесников и его друзья понимали и всю опасность слишком продолжительных разговоров на эту тему. Дрожжак как-то даже сказал:

— Не хотят, как хотят. Именно среди таких трусов Косой вербует стукачей, пусть себе остаются здесь, коли нравится.

Но Леонид не согласился, наотрез сказал:

— Мы не можем добиваться своей свободы, ступая по трупам товарищей. Права не имеем.

— Что же делать теперь?

— Объяснить, убедить всех. — А как быть с больными?

— К каждому прикрепить звено из тех, кто повыносливее.

На уговоры и убеждения ушла еще неделя. Тех, в чьей надежности имелось хоть малейшее сомнение, припугнули, приставили к ним верных людей, наказав глаз не спускать. Теперь вроде бы удалось достигнуть единодушия и разработать окончательный план побега, а точнее сказать — восстания. Вечером в воскресенье, когда немцы налижутся шнапса и начнут веселиться, примерно за полчаса до отбоя в бараке вспыхнет пожар. Сажин и Муртазин подымут панику. В самый разгар суеты и шума группы, возглавляемые Колесниковым, Таращен-кой, Ишутиным и Скоропадовым, бросятся на часовых, охраняющих зону. Солдат, веселящихся в караулке или дрыхнущих в ожидании своей смены, возьмут на себя остальные. Дрожжак с первых же минут выведет из строя связь и сигнализацию. При удачном исходе первой части операции пленные кинутся врассыпную по указанным заранее маршрутам, а группы, разоружившие часовых, останутся в арьергарде в качестве прикрытия. В лагере немцев не так много, и, следовательно, отбиться от них будет несложно.

Стало быть, в воскресенье, в десять тридцать вечера. Все взвешено, выверено до секунды. Разнести зону — задача вполне посильная. Настоящая опасность и трудности ожидают потом, когда в погоню за ними пошлют военную часть и подымут тревогу по окрестным гарнизонам. Все оружие, какое имеется в лагере, непременно надо захватить с собой. Итак, послезавтра, в десять тридцать вечера…

И вот настал долгожданный день.

В воскресенье, как правило, на работу не гоняют. Однако выходной день для пленных оказывается беспокойнее и хлопотливее обычных дней. Начальство объявляет генеральную уборку. Пыхтит народ, не присаживаясь ни на минутку, моет, скребет, подметает. Зепп требует, чтоб все блестело, как языком вылизанное, смотрит, чтоб каждая травка была выполота, дорожки посыпаны песком, заново покрашены сторожевые будки. Затем, оставив пленных в чем мать родила, начинают тягостный, продолжительный и абсолютно бесполезный для людей саносмотр…

Но в это воскресенье не было ни хлопот с уборкой, ни унизительных процедур. До полудня пленные были предоставлены самим себе, делали, что хотели. И они нашли себе занятие: надрали чистые полоски из «Фелькишер беобахтер» и, понимая, что многим из них, может быть, не удастся дожить до завтрашнего утра, писали на газетных обрывках свои адреса. Передавали друг другу, чтобы тот, кто доберется до наших, сообщил родным об их судьбе.

А в полдень — что за диво! — раздалась команда строиться на обед. Как же это понимать? До сих пор их кормили лишь дважды в день — утром и вечером. Или совсем уж плохи дела у немцев? Или наши устроили им где-нибудь новый Сталинград? А может, союзники наконец-то второй фронт открыли?.. Покормили наспех и дали пять минут сроку на то, чтобы собрать свое барахлишко и построиться во дворе перед бараком. Зепп, постукивая стеком по блестящему голенищу, не унимаясь, орал: «Шнель! Шнель!..» Никто ничего не знает. Спросить бы у Отто Гиппнера, да почему-то в последние дни его совсем не видать. Худо, если пронюхали о его человечном отношении к пленным…

Состоялась позерка. Все оказались на месте, встрою. Зепп с довольной улыбкой на роже повернулся к Труффелю и что-то сказал. Со стороны станции донесся паровозный гудок. Распахнулись ворота, и фельдфебель с бесцветными глазами скомандовал: «Марш!»

Чуть ли не бегом пригнали пленных на станцию. Здесь их, не дав опомниться, затолкали в ободранный вагон длинного товарного состава. Было ясно, что в этом вагоне совсем недавно перевозили скот. Смрад стоял невообразимый. Со скрежетом задвинулись двери, щелкнули замки, пронзительно и протяжно просвистел паровоз.

Одни убивались, думая о том, что так нежданно, так случайно и глупо пошла прахом мечта о побеге. Другие гадали: куда их везут? Железная дорога отсюда идет в трех направлениях. На запад — в Таллин, на восток — в Нарву и на юг. Поначалу они даже не смогли разобрать, в какую сторону идет поезд — на юг или на запад. Но все молили об одном: только бы не в Германию. Тогда на неведомые сроки отодвинутся надежды на свободу. Да и доживут ли они до нее? Когда же настанет она, свобода?

«Аннушка, прощай, моя Аннушка!» — приговаривал и молча плакал Иван Семенович, а Леониду все мерещилось, что на какой-то станции с мальчишками около и с дочкой на руках стоит Маша и ждет его — все глаза проглядела. Петр Ишутин тихонько напевал какую-то песню, Ильгужа читал наизусть письма своей Зайнаб.

А «эшелон смерти» катил в незнаемые края.

Эль-Кахира! Древняя столица воинственных фатимидов, город прославленных на весь мир музеев и роскошных, многокупольных мечетей. На закате с сотен минаретов муэдзины призывают правоверных на вечернюю молитву, возглашая: «Аллах акбар!..»

Самая большая мечеть, которую воздвиг здесь тысячу триста лет тому назад Амр ибн Аль Ас по случаю сокрушительной победы над византийскими полководцами в Египте, вмещает в свое чрево около шести тысяч человек. Странное это было зрелище — тысячи людей, словно по команде, падают ниц и стукаются лбом об пол. Смешно и жалко смотреть. Что это — середина двадцатого века или времена халифата? А у ворот мечети, протянув костлявые руки, с мольбой в глазах толпятся нищие. Одни из них в рубищах, другие полуголые, есть среди них слепые, есть седобородые старики с пергаментными лицами, есть едва научившиеся ходить кривоногие детишки с вздутыми животами, есть и здоровяки, которым бы впору подковы гнуть. Всех их пригнала сюда безысходная нужда, голод, безработица… Там, в мечети, тысячи правоверных молятся, выпрашивая милости у неба. А в отелях под звуки джаза англичане и американцы хлещут джин и виски с содовой водой.