— Прежде, бывало, терпеть не мог я эту птицу, потому что, как мы — все одиннадцать — расшумимся, матушка сердилась и ругала нас, дескать, ей даже карканье грачей милее наших взвизгов. А теперь вот слушаю, как гомонят они, и не могу наслушаться.

— Оно и понятно, — говорит Леонид, посматривая на небо, которое день ото дня становится ласковее и голубее. — Весна идет и волю нам обещает. Теперь, — продолжает он уже шепотом, — пора изменить тактику. Сделать вид, будто мы окончательно смирились, покорились, и напустить пыли в глаза фрицам. Пусть тешатся мыслью, что в бараний рог нас согнули.

— Нет, лучше умру, чем пойду на такое, — говорит Ишутин, оторвав зубами кончик козьей ножки и зло сплюнув.

— Тактика, понимаешь?

— По мне, хоть тактика, хоть стратегия, — упирается Петр.

«Истинно бык!» — ругается про себя Леонид, но отвечает по возможности спокойно:

— Дисциплина для всех одна. Если так не подчинишься, мы тебя силой заставим.

— Силой?.. Каким это манером? — горячится Петр.

— Это уж наше дело.

— Нет, как это вы думаете силой меня заставить подчиниться? Меня ни пистолетом, ни автоматом не запугать!

— На свете есть оружие погрознее пистолета, товарищ Ишутин, — переходит Леонид на официальный тон. — И оружие это зовется — присяга, клятва. Ясно теперь?.. Изменой присяге является не только переход на сторону врага, но и нарушение воинской дисциплины.

Сдается Петр, чувствует, что дальше упираться нельзя. Ведь и впрямь для него нарушение присяги пострашнее смерти будет.

— Теперь понятно? — повторяет Леонид, и взгляд его теплеет.

— Что я, чокнутый какой?..

Не нарадуется капитан Зепп, глядя на Колесникова, выделявшегося среди пленных и ростом своим, и силой, и чувством собственного достоинства, и, что самое главное, авторитетом. На глазах присмирел, согнулся, покорился человек. Теперь Зепп частенько приглашает Колесникова к себе в штаб и даже шнапсом угощает…

Правда, водки Леонид не пьет, с разрешения начальника сливает ее в пузырек — в постели, дескать, глотнет, не то бессонница замучила, — а сам прячет потом пузырек в самое надежное место. Мало ли что ждет их впереди, пригодится на черный день.

При очередной беседе с глазу на глаз Зепп решил взять быка за рога.

— Садись, товарищ Колесников, — пошутил капитан. — Знаю, чувствую, вы все считаете меня лютым, беспощадным фашистом. Да, я фашист. Да, я преданный всей душой фюреру офицер! Однако я не зверь. В груди моей бьется сердце христианина… За добро я умею платить добром. Такие, как Косой, меня не устраивают. Не человек он, падаль! Мне хочется иметь помощника совестливого, интеллигентного…

Леонид не из тех людей, по выражению лица которых легко можно прочитать, что творится у них в душе, но если бы в ту минуту немцу пришло в голову посмотреть на своего собеседника, то увидел бы, каким гневным синим пламенем вспыхнули его глаза. Однако Зепп не имеет обыкновения глядеть в лицо жертвы, старается разгадать душевное состояние человека по его голосу. Капитан Зепп не раз хвастался перед безбородым, евнухоподобным Труффелем оригинальностью своего метода. «Не глаза, а голос зеркало души, — утверждает он. — Глаза могут солгать, но голос — никогда!»

— Знаю, — продолжал Зепп, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, — у вас, у русских, любят громкие фразы и такой шаг называют предательством. Но будем смотреть на вещи трезво. Вы все в плену. Значит, по вашим законам вы уже считаетесь изменниками. Во-вторых, хотя я и христианин, все же полагаю, что, пока доберемся до радостей рая, надо пожить на этом свете. Конца войны еще не видно…

Он выпрямился, бережно приложил каучуковую руку к груди и принялся поглаживать ее здоровой на месте, где был прикреплен протез. И, как всегда в таких случаях, не забыл чертыхнуться в адрес французов.

— Понимаете, — сказал он, когда зуд в культе затих. — О моих планах насчет вас пока что никто, кроме меня, знать не будет. Даже Труффель. Договорились?

Столько накипело в душе боли и гнева за эти месяцы, что не было бы в тот миг для Леонида большего удовольствия, чем взять и грохнуть табуреткой стервеца по черепу. С трудом удержался от такого соблазна, даже улыбку изобразил на лице, памятуя об общем деле, о весне, о побеге, и спокойно заговорил:

— Спасибо за доверие, герр гауптман…

Зепп прервал его:

— Договорились, значит?

— А в чем будут заключаться мои обязанности?

— Пока что вы должны будете точно и своевременно информировать меня о том, что творится среди пленных. Кто, где, что делает, говорит, думает и даже во сне видит — все это вы мотайте на ус и докладывайте мне. Каким-то путем в лагерь просачиваются слухи о положении на фронте. Это надо установить и… — Зепп стукнул каучуковой рукой по краю стола и тут же схватился за нее здоровой.

— Хорошо, если мне удастся раздобыть полезную для вас информацию, — сказал Леонид.

Но думал он совсем о другом. Сейчас же изъявить согласие или с товарищами прежде посоветоваться? А не вызовет ли подозрений у немца слишком поспешная сговорчивость?.. Может, Зепп просто прощупать его решил? Поймать?..

— А время на размышление вы дадите мне, герр гауптман?

— Сутки. Завтра точно в этот же час вы должны явиться сюда с ответом.

Леонид посоветовался с самыми близкими и рассудительными среди товарищей, с Таращенкой, Ильгужой и Логуновым.

— Соглашайся, — сказал Антон, — и мы получим возможность пустить Зеппа по ложному следу. Но что ты будешь ему врать? Он же начнет с немецкой назойливостью каждый день требовать от тебя информацию.

— Насчет этого мы подумаем вместе и заранее договоримся, — сказал Леонид, чувствуя, что он попал меж двух огней. — Но ясно одно. Зепп поставит кого-нибудь следить за мной, и если он пронюхает, что информация заведомо ложная, худо мне будет…

Последним свои соображения высказал Ильгужа:

— Ты сначала болтай ему о разных пустяковых происшествиях, — сказал он. — А когда немец начнет нажимать и требовать сведений посущественней, мы его, как предложил Антон, повернем на ложный след. Для подтверждения истинности твоих слов пустим похожие слухи и среди ребят. Если же он на том не успокоится и дело примет опасный для тебя оборот, слезу выдавишь, признаешься в своем бессилии сделать большее. Дескать, сторонятся тебя пленные, учуяли, что ты часто таскаешься в штаб…

На следующий день вечером после возвращения в зону Леонид известил Зеппа о своем согласии.

Первые сообщения Леонида о делах, творящихся в лагере, о настроениях и думах пленных Зепп выслушивал небрежно, с надменной улыбкой, которая, когда он получил повышение, снова то и дело мелькала на его устах. Потом он одобрительно закивал головой, приговаривая «гут, гут!». А дальше заметно ослабил вожжи, стал посылать Леонида с мелкими поручениями в город. Но чувствует Леонид, что немец ему не доверяет, да и сам он не доверяет напускному добродушию Зеппа. Началась игра в кошки-мышки…

Бывая в городе, Леонид не упускал случая, чтобы, хоть по крохам, собрать нужные ему сведения. Запоминал, какая дорога куда ведет, как далеко до крупного лесного массива. Осторожно разузнавал, где расположены ближайшие вражеские гарнизоны, жадно ловил слухи о партизанах.

В ту пору о планах побега знали даже не все члены дружины. Опасались, что горячие головы, вроде Дрожжака, могут сорвать все дело.

А балтийская весна не спешила. Вдруг опять похолодало, и пленным стало казаться, что никогда-то не просохнут затопленные талой водой луга и овраги, никогда не распустятся смолистые, клейкие почки и не оденутся деревья в зеленый убор. Медлительность весны вывела из себя даже Таращенку, обычно такого невозмутимого.

— У нас в Сибири зима так зима, лето так лето, — посетовал он. — Весна, коль придет, так уж прет напролом, будто потоп. А здесь… Тьфу!.. И зима хлипкая, и весна пугливая, вроде зайчишки.

И наконец весна явила себя во всей красе. За день-два зазеленели деревья, птицы запели — страстно, звонко. Со стороны города беспрестанно доносился переклик петухов, где-то гулко ухали лягушки. Прошла первая гроза, умыла землю, очистила ее от следов междуцарствия.