Они остановились напротив траттории «Санто Пьетро». Пригляделись. Люди заходят и выходят, но похожих на того, кто нужен им, не видать. На углу торчали карабинеры, поэтому долго задерживаться здесь не хотелось.

— Пойдем, Донато, прогуляемся по той стороне, — предложил Орландо.

Пересекли улицу, постояли у большой витрины, притворившись, что их заинтересовала афиша. Тем часом открылась стеклянная в медной раме и с медными ручками дверь траттории и оттуда вышел худощавый человек среднего роста. В левом кармане плаща — газеты, свернутые в трубку. Он быстренько поглядел по сторонам и собрался закурить. Пьян, что ли, или еще не привык курить — зажжет спичку, и, пока донесет до рта, спичка гаснет. И опять то же самое…

Орландо ткнул Сережу под бочок: рискнем, дескать. Вытащил из кармана зажигалку и подошел к неумелому куряке.

— Прего, синьор.

Тот задумчиво посмотрел на дрожащий голубоватый язычок пламени, улыбнулся и приподнял светло-коричневую шляпу:

— Грацие.

Это был сорокалетний господин с аккуратно подстриженными короткими усами и в элегантном костюме. Сразу видать, что интеллигент, а вернее даже — аристократ.

Орландо покосился на газеты в кармане плаща и спросил:

— Что нового на свете, синьор?

— Свет битком набит новостями. А что тебя, собственно, интересует, дружок? — снова улыбнулся незнакомец.

— Новости спорта, синьор.

— А я-то как раз спортом совсем не интересуюсь, дружок. Я человек деловой.

Сообразив, что такой разговор может затянуться до бесконечности и все-таки не приведет ни к чему, Сережа решил вмешаться. Подумал: «Если русский, поймет, если нет, и внимания не обратит». Он лихо тряхнул головой и, отбивая такт носком ботинка, засвистел: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…»

В строгих, блекло-синих глазах незнакомца мелькнула лукавая усмешка. Он тоже слегка притопнул и просвистел «Камаринского». Орландо растерянно посмотрел на Сережу, потом на странного синьора. Но парень он смышленый, увидел, как засиял «Донато», и понял, что все в порядке. Облегченно перевел дух.

Незнакомец наклонился к Сереже, быстренько шепнул по-русски:

— Молодец, дружок! Хорошо соображаешь… — И снова перешел на итальянский: — Пойдемте в тратторию, юные спортсмены. Разопьем бутылочку «фраскати», согреемся. День-то пасмурный, замерзли, наверно.

Сережа задержал его, тронув за руку. Он побоялся, что в траттории обо всем не поговоришь, и зашептал:

— Товарищ, вам привет от Колесникова.

— А кто это такой?

— Командир отряда «Свобода». Ему очень хочется повидаться с вами.

— Я тоже очень хочу этого. Затем и посылал человека в Монтеротондо. Идем. Еще успеем, обо всем потолкуем, землячок ты мой дорогой!..

Была на исходе вторая ночь. Намаялись партизаны, шагая в темноте по незнакомым каменистым, коварно петляющим тропкам. Наконец Грасси дал знак остановиться. Они были у цели — в окрестностях Дженцано.

Чуть развиднелось, и ребята заползли в капанны. Даже о еде не вспомнили, заснули как убитые, не разберешь, где чья голова и чьи ноги. Колесников назначил в секрет Таращенку и Муртазина.

Антон, чтоб не задремать, жует сухой виноградный лист. На кончике языка остается терпкий вкус молодого вина. Выплюнув жвачку, он, не глядя, тянет руку, нащупывая в зарослях новую ветку. В полумраке осеннего утра Антон вспоминает тайгу, лесные поляны, полные скользких темнобархатных маслят и ярких, как яичный желток, лисичек. И кажется ему, что пахнет вокруг влажной, потемневшей хвоей, толстым ковром устлавшей подножие огромных сосен и кедров. Так и ждет, что живым пламенем мелькнет перед глазами белочка и застучит красногрудый дятел…

А Ильгужа не сводит глаз с дороги, ведущей из Рима в Неаполь, как сказал ему Грасси, когда они выбирали место для секрета. Смотрит, слушает и сочиняет письмо своей голубушке Зайнаб.

«Голубушка моя Зайнаб! Знаешь, где я пишу тебе это письмо? Стою в дозоре, вернее, лежу, замаскировавшись в зарослях винограда, около самого Рима. Удивишься и спросишь: как, мол, ты попал туда, Ильгужа мой?.. Когда вернусь, сяду рядышком и, поглаживая твои черные косы и жаркие щеки твои, подробно расскажу обо всем, голубушка моя Зайнаб. Может, ты ругнешь меня, скажешь, нашел время письма писать. В дозоре, мол, надо в оба смотреть. Так я все вижу и все слышу, а письмо сочиняю пока что в уме, в сердце своем. Потом запишу на бумагу.

У вас, наверное, глубокая осень, сыро, черно, а у нас… Фу, что я горожу? У вас, наверное, сейчас дождь не унимается и ветер завывает, а здесь в солнечные дни можно еще разгуливать в одной рубахе. Италия — страна ласковая, теплая, и земля здесь, голубушка Зайнаб, такая благодатная — растет на ней все, что душе угодно. Если правду говорят, нигде больше на свете нет такого ясного синего неба, как здесь, в Италии. Но я, голубушка Зайнаб, кусочек нашей уральской земли, шириной в ладошку, клочок нашего неба не променяю на всю эту Италию. Еще говорят, будто итальянские девушки под стать небу своему и земле своей. Может, оно и так. Но один твой сердитый взгляд мне дороже улыбки любой здешней красавицы… Случалось, что ты покричишь на меня, но теперь даже несправедливые упреки твои звучат в ушах, словно нежная песня… Чу, кто-то идет. Допишу потом…»

Оказалось, что командир. Знакомится с обстановкой.

— Как, Ильгужа, не продрог? Иди поспи, передохни немного. Я сам побуду тут, посмотрю, что делается.

— Знаком! — бодро откликается Ильгужа. — На этой дороге столько добра, что глаза поневоле разгораются. Грузовые машины и автоцистерны прямо-таки рекой текут. Зверь, так сказать, на ловца бежит. Может, говорю, устроим сабантуй немцам?

— Я и сам о том же подумал. Но что скажет «начальство»?..

Леонид еще с полчаса пролежал рядом с Ильгужой, наблюдая за движением машин на шоссе. Да, дело заманчивое, надо поговорить с Грасси.

Тот тоже не спит. Жаловаться не жалуется, но по всему видать, что крепко натрудил ноги. Да и не диво — две ночи шли без передышки.

Грасси характером и повадками совсем не похож на «типичного» итальянца. Хоть и работал кондитером на кЪйфетной фабрике, а до сладкого не охотник. Больше любит слушать, чем говорить. Собеседника не перебивает. Ни громких возгласов, ни экспансивной жестикуляции. Сдержан и в горе, и в веселье. При первом знакомстве можно даже посчитать, что человек он скрытный, себе на уме, но когда сойдешься с ним ближе, понимаешь, насколько он прост и прямодушен. И страха не ведает. А немцев ненавидит всем сердцем. Когда при нем упоминают о них, Грасси скрежещет зубами и лицо его покрывается багровыми пятнами.

— Место, надеюсь, понравилось, товарищ Колесников? — спрашивает Грасси, увидев Леонида. — На этот раз я тоже с вами останусь. Москателли, конечно, хороший человек, но слишком уж осторожничает. Как говорится: «О ла ва, о ла спакка».

— А что это значит?

— Сейчас… Сейчас вот вспомню и скажу тебе по-русски… Или пан, или пропал!

«Коли так, — прикинул Леонид про себя, — стало быть, самое время рассказать ему насчет машин на шоссе Рим — Неаполь».

— Согласен! — отрезал Грасси, выслушав его соображения.

— А «начальство» не разгневается?

— А мы никому не скажем. Возьмем да бабахнем!

— Не выйдет. У нас совсем нет гранат и с патронами туговато.

Вечером Грасси отправился в город. Вернулся на следующий день в сопровождении двух итальянцев. Втроем они притащили ящик немецких гранат и мешок, где было малость патронов и с полсотни стальных шипов с четырьмя заостренными шпорцами.

Убрав гранаты и патроны, интендант Сажин недоуменно воззрился на «ежей».

— Это-то на что? Лучше бы патронов побольше захватили.

— Дорогой Иван Семенович, боеприпасы на вольном рынке не продаются, — серьезно так ответил Грасси. — Если умеючи разбросать «ежей» на шоссе, машина поневоле замедлит ход и все движение затормозит. А попадется шофер поосторожнее, так и совсем остановит, вылезет, чтоб убрать «ежа» с дороги. Мы же воспользуемся заминкой и огонь откроем.