— …«Отражают атаки противника в предместьях Баку…»

— Баку… Баку… — Было слышно, как кто-то громко всхлипнул.

— Чего замолчал, Колесников? Скажи, а про Москву там ничего нет, что ли?

— Есть… — сказал Леонид едва слышно.

— Так читай же! Как там, цела она?

— Цела-то цела, но…

— Ну, чего ты мямлишь, будто кашу во рту варишь? Погромче читай.

— Написано, что враг круглые сутки бомбит Москву. Массированные налеты.

— А Сталин где? Сталин? Что о нем пишут? — Не видать про Сталина.

— Посмотри-ка внизу, где газета-то напечатана, в Москве или?..

— Сейчас скажу. — Леонид переворачивает газету, смотрит внизу четвертой страницы: — Типография газеты «Волжская правда»… Куйбышев.

— Неужели?

— А чья это газета? Откуда она взялась? Может…

Тем временем в барак влетел Косой, проворно вырвал газету из рук Леонида и сунул в горящую печку.

Зепп стоял в раме дверей, словно бы пригнувшись для прыжка. Раздался грозный окрик:

— Косой!

— Есть! — Косой со всех ног бросился к начальнику.

До появления в бараке обер-лейтенанта кое-кто еще сомневался, что это в самом деле наша «Правда», кое-кто и совсем не верил в подлинность газеты, считал ее геббельсовской уткой. Но перепуганный Косой и стремительность, с которой он бросил ту газету в печку, не оставили места для недоверия. Ясно, что он передал им настоящую «Правду»..

Тогда-то вот и пришло отчаяние, которого так страшился Леонид. Ни тяжелая работа, ни голодный паек, ни даже смертельная болезнь — ничто не могло так придавить людей. Опустились руки у самых стойких, а те, кто по природе своей был нытиком, сникли окончательно. Ишутина, казалось, уже ничем не прошибешь, но и он словно с цепи сорвался, не соображает, что делает, что говорит, того и гляди с кулаками кинется на немцев. А когда товарищи пытаются урезонить его, он и на них набрасывается с похабной руганью. А то и замахнется: уйдите, дескать, не трогайте, не лезьте, теперь, мол, мне небо с овчинку.

Ильгужа тает на глазах. У него отняли единственную его утеху — письма жены. Когда привезли их в Раквере, забрали все до последней пуговицы, сложили в кучу и сожгли. Пеплом развеялись письма Зайнаб, только в сокровенном уголке сердца хранились слова, написанные в порыве искреннего, негасимого чувства. А газета, которую подсунул Косой, словно бы всю душу ему наизнанку вывернула. И от Сталинграда, и от Москвы далеко еще до его родного Урала, но как может Урал жить без Москвы?..

Всю ночку ту не спал, кряхтел и сопел носом Дрожжак. Он в Сталинграде родился, рос, рыбкой шустрой резвясь в могучей Волге, а на СТЗ впервые взял в руки молот… Отдать Сталинград — все равно что сердце живьем вынуть из груди. Утром его перехватили, когда он возился, прилаживая петлю на шею.

Все забылось: болезни, голод, тоска по дому. Пленные присмирели, поменьшели ростом. Лишь одна мысль, одно слово судорогой сводило сердце: «Родина… Неужто так и не хватило сил? Нет… Ведь и за Волгой наша земля. Есть Урал, Сибирь, Средняя Азия…»

Понял Леонид свою ошибку, но поправлять было поздно. Прежде чем читать вслух, следовало, конечно, самому хоть одним глазком, да пробежать газету. Может, это и впрямь не наша, не настоящая «Правда», а подделка геббельсовских брехунов? Может, Косой спектакль тогда разыграл, человек он дошлый, на гадости ума у него хватит. Немцы-то бесятся, рвут и мечут оттого, что мало удается им сыскать среди пленных предателей. Вдобавок они прекрасно видят, что тех, кто идет к ним на службу, трудно и людьми-то назвать — так, отброс один.

Как же добраться до истины насчет Косого и его газеты? Где найти ту самую живую воду, которая могла бы взбодрить товарищей? Раздуть огонь, все еще (Леонид в это верил неколебимо) сохранившийся в их растерзанных сердцах?

В один из таких, самых тягостных дней, когда даже в собственной душе с трудом удавалось высмотреть едва тлеющую искорку надежды, в лагерь пригнали пополнение. Среди новоприбывших был и старший политрук Салих Мифтахов.

Наряженный, как и все, в полосатую арестантскую робу, он ничем среди других не выделялся. Невысокого роста, а на взгляд Леонида, даже вовсе маленький, с впалыми щеками (впрочем, мудреное это дело — сыскать в лагере круглощеких), чрезвычайно вежливый и, пожалуй, даже застенчивый человек. Голос глуховатый, по-русски говорит здорово, но порою чувствуется акцент, присущий большинству татар: вместо «ц», особенно если этот звук приходится в конце слова, произносит «с», «х» выговаривает твердо, а «ч», наоборот, смягчает…

Немцы сразу же прозвали его Лайземан, то есть Тихоня. Да, такой же, как все. И едва ли бы он привлек чье внимание, если бы не эти его темно-карие глаза, в которых были ум и глубина. Людей невольно тянуло подолгу смотреть в них: так порою притягивает к себе глубокая заводь или лесное озеро. Обменявшись взглядом с Мифтаховым, человек чувствовал, что в его душе оживает что-то очень важное, может быть, самое главное, но по непонятной какой-то причине забытое. Леонид решил сойтись с ним поближе.

— Из каких вы краев будете? Лицо что-то вроде знакомое? — слукавил он, чтоб завязать разговор.

— Из Казани. А вы?

— Я из Ленинграда. Моя фамилия Колесников.

— Ага, стало быть, из города, в котором я учился.

— Где учились-то?

— Да везде понемногу, — сказал, посмеиваясь, Мифтахов, то ли чтоб уклониться от прямого ответа, то ли не желая пробуждать воспоминания.

Леонид, разумеется, не обиделся. Лагерь учит людей осторожности, скрытности. У немцев уши длинные, здесь даже стены слышат.

— Ничего, если ночью после отбоя я к вам подойду? Есть о чем поговорить.

— А почему бы нам сейчас не поговорить?

— Боюсь, что времени не хватит.

Мифтахов взглядывает на Леонида. И Леонид понимает значение этого взгляда: прикидывает, не провокатор ли?

— Табачком не богаты?

— Так вам нельзя курить, товарищ Мифтахов.

— А вы откуда знаете? — В вопросе не чувствовалось настороженности, скорее он был задан из дружелюбного интереса к собеседнику.

— Да я к вам уже с первого дня приглядываюсь и душой тянусь. Вы, похоже, как раз тот человек, которого мы ждали.

— А какого вы человека ждете?

— Такого, как вы.

— Какой же, по-вашему, я человек?

И Леонид решил пошутить:

— Тот, которого мы ждем.

— Вы ждете… — Янтарные глаза стали совсем темными, сосредоточенно-внимательными. — Хорошо бы, если б я мог оказаться тем самым, кого вы ждали…

Леонид перевел дух. Стало быть, лед сломан. Теперь уже можно спросить напрямик.

— Вы коммунист?

— Я комиссар, товарищ Колесников.

Безоглядная откровенность Мифтахова смутила и поразила Леонида. Почему он так неосторожен? Взять и сказать такое?.. Комиссаров расстреливают без всякого разговора. Жизнь, что ли, свою ни в грош не ставит? Или сразу доверием к нему проникся? Но едва ли, не похож он на простачка. Молчать дальше — значило все испортить, поэтому Леонид поспешил сказать:

— Я так и думал.

— Не сумеете ли найти лекарство от бессонницы? Уже пятые сутки хоть бы на минуту забылся. Жмет и жмет вот здесь. Сердце, стенокардия.

Ночью после отбоя Леонид пошел в тот край барака, где поместился Мифтахов. Оказалось, что около него кто-то уже сидит. Кто же это может быть? А-а, Ильгужа Муртазин. Леонид хотел повернуться, уйти, но Мифтахов жестом предложил остаться. Предложить-то предложил, однако перебивать Ильгужу, который что-то ему рассказывал по-татарски, не стал.

Леонид, конечно, не мог понять, о чем идет речь, лишь почувствовал по интонации и по выражению глаз, что разговор завязался у них искренний, задушевный.

— Сам я башкир с макушки до пят, женушка моя — татарка до конца ногтей, а мальчишки вот ни дать ни взять русскими растут. Бывало, скажу им по-башкирски: салям!.. А они отзываются по-русски: здравствуй, мол, папа, — рассказывает Ильгужа и сам удивляется тому, что у них в семье так получилось.