Мифтахов, видать, не осуждает, но и не одобряет. Задумчиво, словно бы вглядываясь в дальнюю даль, говорит:

— Нет на свете ласки нежнее материнской, нет в мире музыки слаще звуков родного слова, друг Ильгужа. И каждому человеку свой язык дорог, близок, мил… Мальчишки, говоришь, а?.. — Мифтахов дышит часто-часто, он то и дело замолкает, как бы собирается с силами. — Я тоже неплохо знаю и очень люблю русский язык. Понимаешь, Ильгужа, я не могу даже представить жизни своей без него. — Дыхание Мифтахова стало ровнее. Голос окреп. — Но вот ты заговорил со мной по-татарски, и я родную мать вспомнил, как бы воочию увидел березу, растущую за нашим окном. Шелест листьев расслышал. И с матерью, и стой березкой я могу говорить только на родном языке… Одно из самых больших завоеваний Великой Октябрьской революции — это наша национальная политика. Нерушимый союз братских народов!.. Гитлер и его палачи вопят о превосходстве «великой арийской расы», объявляют другие нации неполноценными, низшими. Поэтому-то фашизм обречен…

На лбу Мифтахова выступил пот, губы пересохли.

— Воды…

Ильгужа кинулся к баку — в дальний угол. Леонид подвинулся к Мифтахову, тихонько приподнял ему голову и положил под язык горошину нитроглицерина.

— О-о… — облегченно перевел дух Мифтахов. — Вот и отпустило. Ожил человек… Где вы такое лекарство раздобыли? Ведь воистину оно может вырвать из лап смерти такого, как я…

— Отто дал.

— Отто? Немец, что ли?

— Да. Вы тоже его, пожалуй, не раз видали. Сутулый, в очках. Усищи рыжие.

— Да, да… Я сразу приметил его. Все кашляет и ладошкой прикрывается… Чудесная штука нитроглицерин… Совсем полегчало. Спасибо вам, товарищ Колесников. Что он, наш человек, что ли?

— Уверенно не могу сказать, но на других не похож. И охотно помогает нам при удобном случае.

— Этим надо воспользоваться. Да и самый факт — немец, симпатизирующий нам, — чрезвычайно знаменателен…

Ильгужа принес воды в алюминиевой, крепко помятой кружке.

— Спасибо, Ильгужа. Поставь вот сюда. Вроде пока обошлось, — сказал он, потихоньку, слезая с нар. — Пойдем-ка, попытаемся с Отто поговорить. Сейчас, если не ошибаюсь, его смена.

— Когда так плохо с сердцем, вредно ходить, полежать бы надо! — запротестовал было Леонид, изрядно разбирающийся в медицине. — Подождите, чтобы боль совсем улеглась.

— На свете, товарищ Колесников, уйма вещей, вредных для здоровья. — Мифтахов накинул на плечи изодранное одеяло. — Пошли!.. Да, я все хотел спросить, не уцелел ли хоть обрывочек той «Правды», которую вам принес Косой?

— Вы разве знаете об этом?

— Я рассказал, — шепотом пояснил Ильгужа.

— Да, уцелел. Когда Косой вырвал газету, уголочек в пальцах моих остался. Я сохранил его.

— Покажите-ка! — попросил Мифтахов, когда они оказались возле железной печки. — Я-то бывший журналист. Шрифт «Правды» за версту узнаю.

Мифтахов взял у Леонида и тщательно разгладил обрывок газеты. Прищурился, поглядел издали, потом наклонился поближе, посмотрел на свет. Целое исследование провел. Хотя Леонид и стоял у жарко полыхавшей печки, однако от нервного напряжения его вдруг зазнобило.

— Да, шрифт тот самый, — сказал Мифтахов, окончательно убивая надежду, робко шевельнувшуюся было в сердце Леонида. — Однако… Ну-ка, выйдем, пройдемся. Гитлеровцы не только газетный шрифт, а и документы поважнее подделывают. Спросим у Отто. Я по-немецки немного кумекаю. Ты, Ильгужа, постой у дверей, чтобы за нами кто отсюда не подглядывал.

Мифтахов и Колесников, запахнув на груди концы одеяла, выскочили во двор и тут же наткнулись на часового:

— Хальт!

Это крикнул не Отто. Значит, его смена еще не подошла.

Зона ярко освещена. Дует сырой, резкий ветер. Часовой продрог насквозь, все притопывает, приплясывает — согревается.

— Холодно? — спросил Мифтахов по-немецки.

— Будь проклята эта Россия, — сказал жалобно тот.

— Будь ты сам проклят! — ответил Мифтахов по-татарски.

Они направились в уборную.

Теперь они оказались с глазу на глаз, и Леонид наконец решился прояснить вопрос, занозой засевший в его мозгу после их первого разговора:

— Товарищ Мифтахов, с чего это вы, еще толком меня не зная, надумали объявить, что вы комиссар?

— Только потому, что об этом и немцам известно.

— Как так? — Леонида бросило в холодный пот.

— Они-то меня подобрали контуженного, без чувств. Когда я пришел в себя и открыл глаза, они спросили: «Комиссар?» — «Да, — ответил я, — комиссар…» Отпираться не было никакого смысла. Все документы при мне — в кармане, на петлицах шпалы, на рукаве звездочка. Услышав такое, офицер в черном кителе вытащил парабеллум и прицелился, но другой успел отвести его руку: «Не спеши! Не видишь, он не русский. Ярко выраженный восточный тип. А нам, как знаешь, приказано организовать легионы…» Так вот и оставили меня в живых. Это уже третий лагерь. И в каждом они ищут среди татар и башкир предателей. А я у них вроде бы за толмача.

— А вы?.. Вы-то что говорите своим землякам?

— Я так веду дело, что и немцы и наши остаются вполне довольными, только почему-то никто в этот легион не записывается. В Белоруссии, правда, объявился один охотник, но его в ту же ночь в уборной нашли. То ли кто расправился с ним, то ли он сам в петлю влез — фрицы так и не смогли дознаться… Пошли, вон Отто идет.

Продрогший до мозга костей, часовой ух как обрадовался смене — во всю прыть помчался в караульный домик. Когда за ним захлопнулась дверь, Мифтахов и Колесников подошли к Отто.

— Гуте нахт! — сказал Мифтахов.

— Мой друг, — сказал Леонид, указывая на Мифтахова. — Гут камрад. Хороший товарищ!

Отто понимающе улыбнулся, вглядываясь из-под очков в Мифтахова, который тем временем протянул ему обрывок газеты и спросил по-немецки:

— Нам принесли вот эту газету. Скажите, это настоящая наша «Правда» или фальшивая?

Отто опасливо огляделся по сторонам:

— Фальшивка! Подделка.

— А Москва? А Сталин?

— Сталин в Москве.

Все ясно, больше разговаривать не о чем. Отто вернул Мифтахову обрывок газеты и поплелся дальше.

— Спасибо, большое спасибо, товарищ! — горячо поблагодарил его Мифтахов.

— Пошли. Эту новость надо до каждого довести, — сказал Колесников.

— Не спеши. Для моего сердца самое целебное лекарство — свежий воздух. — От неожиданной радости и от свежего воздуха Мифтахову и впрямь стало много легче. Отпустило сердце, задышалось вольнее. — Может, меня днями переправят в другой лагерь, хочу кое-что сказать тебе. Извини, что на «ты» заговорил. Это я по-братски. Ты с первой встречи понравился мне, хотя и не могу объяснить, чем и почему.

Он помолчал, некоторое время подышал ритмично, как бы под счет: глубокий вдох и выдох, вдох и выдох.

— Товарищам мы про газету объясним, это дело несложное, — сказал Мифтахов раздумчиво, словно сам с собой разговаривал. — Разоблачение фальшивки немцев, без всякого сомнения, подымет настроение людям. Но важно бы научить их не только пассивному сопротивлению, но и активной борьбе с врагом.

— Как это понять? Что мы можем здесь делать?

— Даже там, где ничего нельзя поделать, все равно надо найти путь для борьбы. Понимаешь?

— В принципе — да, понимаю, а вот конкретно, в наших условиях — нет. Мы-то здесь брички да повозки ремонтируем. Если бы на военном заводе работали, имели дело с танками и самолетами…

— Ясно, — мягко остановил его комиссар. — На фронте даже один расшатавшийся или недостающий винтик может доставить кучу хлопот. Скажем, боеприпасы подвозят и, как на грех, на полдороге бричка сломалась. Скажем, на час или два вышла задержка с патронами. Ты же сам воевал и знаешь, что порой на фронте не только час или два, а пять — десять минут решают услех дела. Чуешь, куда я клоню?

— Понял. Незаметненько подпилить оси бричек и повозок.

— Правильно. Но действовать надо очень аккуратно. Поспешность и лихость приведут к массовым расстрелам. А нам каждого солдата положено беречь. И без того слишком много людей потеряли. Хоть в бога мы и не веруем, но будем помнить, что береженого бог бережет.