— И тогда она говорит, а теперь щелкни это, она говорит… — И он разразился смехом, странным и дребезжащим, уже, наверное, в четвертый раз с тех пор, как принялся рассказывать то, что грозило растянуться в какую-то нескончаемую байку, — …она говорит: «Послушай, с кем я должна переспать, чтобы отделаться от этой картины?!»

И он окончательно рассмеялся тем грохочущим смехом, который быстро и плавно перерастал в чудовищный кашель. Подобно иным людям, смеющимся до слез, он всегда хохотал, пока не заходился кашлем. Во многих отношениях он слыл почти великим, асом в своей области и т. д. и т. п. — и семь человек, слушавших его историю, смеялись и кашляли вместе с ним. На самом же деле, это был любопытный образчик пользующегося благоприятным случаем кинопродюсера. Сид Крейссман, так его звали, — волосатый, коренастый мужик, влезавший во все, от «Девушек ночи» до «Тамерлана», «в течение столь продолжительного времени, что можно было бы наполнить большую бочку мукой по ложечкам», как он любил говаривать. «Засунь это в бочку, ты, старый хрен!» — таков был неожиданный ответ неких возмутительно обманутых участников его проекта, затем последовал ужасающий удар справа прямо в челюсть и ураганный шквал отрывистых ударов, обрушившихся на его голову и плечи.

— Было ли больно? — усмехался Сид, когда впоследствии его расспрашивали о том нападении. — Ну, конечно, мне было больно — ха, ха, я рыдал всю дорогу до банка!

Среди тех, кто воспользовался очередным приступом кашля, чтобы потихоньку перебраться к более активной и менее требовательной компании на вечеринке, был Лесс Хэррисон — красивый сорокатрехлетний вице-президент «Метрополитен Пикчерз», отец которого в той или иной степени являлся владельцем студии. Лесс, или как его чаше называли, «Крысий Дрын» (с ударением на слове «Крысиный» — поэтому произносилось «Крысий Дрын»), был уже по горло сыт этим «неистовым неудачником» и, вставая, просто встряхнул стакан с оставшимися в нем кубиками льда, чтобы показать, что его необходимо наполнить вновь.

Сид проводил уходящего долгим, почти задумчивым взглядом, чувствуя себя слегка уязвленным, поскольку в глубине души надеялся показать Лессу, что некий Сид Крейссман владеет секретом, способным удержать семерых слушателей зачарованными или, по меньшей мере, безмолвными в течение семи минут. Ведь это могло бы относиться и к картине стоимостью в семь миллионов долларов, за которую Лесс готов энергично взяться. Поэтому после его ухода Сид почувствовал себя так, словно ему подрезали крылья.

Среди тех, кто все же остался, — скорее не из особого желания, а в силу апатии и в высшей степени невозмутимой отчужденности — был Борис. «Борис», «Б.», «Король Б.», как его по-разному называли, был кинорежиссером и считался лучшим в своем деле. Из его последних десяти фильмов семь завоевали «Золотого Льва» в Каннах, «Золотую Пальмовую Ветвь» в Венеции и все прочие мыслимые и немыслимые восторги фестивальной публики и критиков. Кроме того, фильмы имели огромный успех на телевидении. Гениальность, изящество (и кассовый успех) его работ были настолько поразительны, что в конце концов весть о них проникла даже в святая святых — в сам Голливуд. Благодаря чему две его последние картины удостоились заветного «Оскара» — и, вскоре, он уже процветал. Однако, не взирая на успех, к настоящему моменту Борис успел изрядно вымотаться. Слишком много пришлось повидать, хотя ему исполнилось всего тридцать четыре, и до сих пор он еще не нашел того, что искал. В основу его картин были положены три вещи, которых никто, кроме него, не понимал. Каждый из фильмов был абсолютно непохож на предыдущие, и все же для него они, в каком-то смысле, являлись продолжением одной темы — как главы в фантастическом телесериале, который никогда не кончается, потому что финал просто не написан. Фильмы касались (как Борис время от времени называл это в своих интервью) «Большой Тройки», или, в менее мрачные периоды, «Земной Тройки»: Смерть… Бесконечность… и Источник Времени. Что, конечно, порождало любопытствующие вопросы — хотя бесконечные объяснения не приносили ему ничего, кроме сомнительных прозвищ типа «грязный комик» или «комик-гомик» и, в особенности от паникующего контингента Голливуда — «долбанутый чудило», но, что было еще хуже, слабая (по его собственному мнению) постановка самих фильмов утомила Бориса. Он чувствовал, что его эксперименты и поиски сводятся почти к нулю — редкий проблеск здесь, намек там, пугающий взгляд в бездонную расщелину абсурдного чуда — но ничего такого, чему хотелось бы подражать, хотя кругом толпились люди, которые тем только и занимались. И вот, последние два года, он пребывал в абсолютном бездействии — даже книг не читал, а уж тем более сценариев, которые ежедневно потоком прибывали в его офис, где он перестал появляться.

Хотя он считался «режиссером», на самом деле он был создателем фильмов — в традициях Чаплина, Бергмана, Феллини — художников, чья ответственность за свою работу была полной, и чей контроль за ней доходил до мелочей. Тем не менее, порою его фильмы наталкивались на препятствия. Были остановлены показы в Де Муэне, Альбукерке, Темпле, Техасе… а в маленьком лояльном католическом городке Кабриолет, во Франции, был выдан ордер на его арест. «Непристойность», «аморальность», «порнография» — таковы были обвинения. В студии, конечно, посмеивались над этим — что им за дело до горстки задубевших непробиваемо-религиозных ретроградов («Они раздули все это Христа ради!»), что они представляют на общем мировом рынке! — но это дало Б. непредвиденную передышку. Во время своего апатичного безделья он просмотрел пару так называемых «фильмов для взрослых» и нашел их настолько омерзительными, настолько лишенными как эротики, так и разумного юмора, что теперь время от времени терзался вопросом: а что, если в более глубоком смысле все это справедливо и в отношении его собственных работ. Б. как раз думал об этом, не слушая Сида Крейссмана, чьи истории давно уже знал наизусть, когда хозяйка вечера, потрясающая Тини Мари, поманила его хорошо отработанным подмигиванием и изображением сладострастной улыбки, после которой, округлив свои сверкающие губы, она вставила в рот два пальца и энергично принялась двигать ими с громким причмокиванием, закатив глаза в уродливой симуляции экстаза. Вызывающая гротескность и неожиданность этой выходки заставила миловидную старлетку, беседующую неподалеку с Лессом Хэррисоном, в изумлении разинуть рот и отвернуться.

— Ради Бога, что это было? — прошептала она с тревогой.

Но Лесс только захихикал.

— Да это же наша восхитительная хозяйка, — сказал он, беря прелестницу под руку. — Подойди, мы заставим ее спасовать перед тобой.

— А? — опешила та, вся — распахнутые глаза и настороженность. Хорошенькая девушка должна быть очень бдительной на подобных пирушках Малибу.

Тини Мари. На самом деле ее звали Тина Мари, но это имя постепенно сократилось до нежно-уменьшительного, в основном из-за ее детской, почти как у птички, хрупкости. Она едва весила 78 фунтов и напоминала тростинку, рост ее достигал почти девять футов, она редко стояла: казалось, что большую часть времени она клонится к земле, подпрыгивает, скользит… двигается с таинственной грацией прихрамывающего животного, от чего она становилась еще более удивительной и, вероятно, даже понятной, учитывая ее физические недостатки. По правде говоря, она была почти андроидом; если описать се с головы до кончиков ног, то в грубой последовательности выйдет примерно такая картина: жестокая малярия в детском возрасте оставила се полностью без волос; карцинома лишила се груди: и в конце концов она потеряла левую ногу в автокатастрофе недалеко от Вилмфрант-Сюр-Мер, а также правый глаз во время ужасной «грязной драки» в кабачке Сохо. Что же, однако, было на сто процентов подлинным и принадлежащим ей, так это рот. И рот этот был ее истинным украшением: губами она напоминала юную Риту Хейворт[2] — сочетание Хэйли Миллс и Мухаммеда Али[3]; а ее зубы однажды рекламировали пасту «Плюс Уайт» — они были совершенны. Поэтому Тини Мари, причудливо соединяя реальное и невообразимое, проносилась в ореоле собственной оральности и возбужденности, которые, в сочетании с ее единственным фантастически блещущим глазом, производили неизгладимый эффект.