В дополнение к реальному, живому визуальному образу зрителям была также предоставлена возможность услышать звуковое сопровождение того, что происходило в комнате… сопровождение, настолько усиленное, что самое легкое движение, вздох или дыхание было не просто слышно, а звучало подобно настоящим воплям боли и наслаждения. Один из микрофонов был установлен в ногах, другой точно в самом центре кровати, так что подлинная вязкость толчка, трение влажной поверхности тел могли быть услышаны так, как никогда раньше — вначале почти неузнаваемые, но затем, приходя в полную синхронизацию с изображением, и узнаваемые совершенно безошибочно.
— Эй, как это их так сняли, — сказал Сид, всегда рвавшийся показать себя экспертом, — что это, «Нигра Спешл»?
— Вероятно, А-Р семьдесят, — сказал Борис, — со специальной приставкой.
Сид кивнул.
— Иисусе, ты только послушай это! Как ее молоденькая щелочка причмокивает! Да другого подобного звука просто не существует!
Тини Мари, со своей стороны, тоже не оставалась без дела. Она металась по комнате, задрав юбку к поясу, и взбрыкивая в стиле канкана.
— Кто желает узнать вкус ложбинки на моем протезе?! — визжала она. — Кто хочет побывать у меня в самом легендарном местечке?!
Не получив ответа, она упала на колени напротив Сида и принялась грубо брать на абордаж его ширинку.
— О, Бога ради! — завопил он, отталкивая ее. — Дай мне досмотреть это шоу!
Тини ловко использовала свою боковую инерцию, чтобы нырнуть между ног Б.
— Ты настоящая куколка, — мягко сказал он, — но я тоже пас.
— Что за пара мокриц! — раздраженно воскликнула Тини, с трудом поднявшись на ноги и сделав пируэт глубокого возмущения. Затем она схватила микрофон с кронштейна в стене, нажала кнопку и, обернувшись к стеклянной панели, завизжала что было сил:
— Лижи, лижи их, Лесс! Ты, Крысий Дрын!
Громкость передающего устройства, наверное, была кошмарной. Она имела эффект девятого вала, буквально стряхнувшего троих участников упоенья с кровати и превратившего их в беспорядочный клубок на полу. Но затем Лесс в одно мгновение вскочил на ноги, безумно подпрыгивая и в ярости вопя:
— Ты сумасшедшая сучья уродка! Мы уже почти кончили, я тебе говорю! Мы все кончали!
По-видимому, он знал, что его мучитель находится за зеркалом, так как Лесс уставился именно в этом направлении, но он смотрел не в ту часть зеркала, поэтому впечатление, что их не видят, осталось.
— Мы не собираемся слушать подобную галиматью! — пронзительно закричала Тини и выключила звук на своей стороне, пока Лесс закрывал уши от нового взрыва в динамиках. Затем он начал кричать (беззвучно, потому что они его больше не слышали) и бегать взад-вперед по комнате, ища что-нибудь, чем швырнуть в стекло — но, очевидно, комната была спланирована с таким расчетом, что хотя и была щедро обставлена, но практически в ней не было предметов, которые можно передвинуть; вся мебель была либо встроенной, либо вделанной в пол. В конце концов, Лессу пришлось ограничиться тем, что он снял свои собственные ботинки и запустил их, без особого результата, совсем не в ту секцию зеркала.
— Промахнулся, ты, простофиля! — закудахтала Тини. — Даже и близко не попал!
К этому времени обе красотки сошлись вместе и сидели на полу с дальней стороны кровати, виднелись только их белокурые головы и голые плечи, их губы шевелились, что-то говоря Лессу, что-то не поддающееся расшифровке, протестующее, или, возможно, они просто спрашивали, что происходит.
Лесс тяжело опустился на кровать в полном изнеможении, потерпевший поражение и подавленный.
Это заставило Тини сорваться с места.
— О мой Бог, — простонала она, — что мы с ним сделали?
Она начала рвать на себе одежду.
— Я иду, Лесс! — кричала она, — я иду, мой дорогой! — Затем она щелкнула выключателем двухстороннего зеркала, повернула замок и с безумной скоростью вылетела из комнаты, продолжая рвать на себе белье и в спешке его разбрасывая.
Борис и Сид некоторое время сидели, глядя на темную панель.
— Так, пожалуй — это все, — сказал Б.
Сид что-то промычал и неуклюже поднялся на ноги.
— Ты знаешь, я бы не возражал против такой крошечной головки.
Б. думал о чем-то другом, тихо ходя по комнате, пока Сид продолжал размышлять вслух:
— Интересно, где, черт возьми, он их нашел… Боже, они, наверняка… шведки… ненавижу проклятых шведов. За исключением Бергмана, само собой, — добавил он, надеясь развеселить Б., который оценил его усилия едва заметной ухмылкой.
Сид посмотрел на него, ничуть не обеспокоенный этим уходом в себя. В его сознании крепко засел разговор, состоявшийся у них с Борисом после премьеры одного его фильма, фильма, в котором Сид выступал в качестве исполнительного продюсера — простая, горькая, нежная история любви… фильм, заслуживший лучшие отзывы, отмеченный, среди всего прочего, за поэтический и довольно смелый (по тем временам) крупный план в эротической сцене. Вкратце, в этой сцене любовники, слившись голыми в объятии, были видны лишь выше пояса. Мужчина лежал сверху, нежно целуя лицо девушки, ее шею, плечи… его голова медленно опускалась все ниже между ее грудей, а камера оставалась в том же положении, и голова постепенно уходила из кадра, по-видимому, достигая заветного гнездышка, а камера теперь уже передвигалась на ее лицо с закрытыми глазами и задерживалась на нем, запечатлевая выражение все возрастающего экстаза.
Естественно, что фильм встретил сопротивление в различных отдаленных районах — включая Нью-Йорк Сити. Пошли петиции, активизировались, бдительные группы, требующие вычистить «этот чудовищный эпизод куннилингуса» (как описали его ДАР[5]) из фильма.
Были неудачные попытки удалить основную часть этой сцены… при помощи киномеханика, от которого требовали устраивать в самый критический момент якобы непредвиденный срыв пленки в проекторе, после чего в запущенной вновь ленте выпадали наиболее острые кадры (фактически, две сотни футов).
Ответственные критики, конечно, быстро спохватились и бросились горячо защищать фильм. Редакторы «Кайе дю Синема» хвалили сцену, называя ее «путешествием в страну эротики», уникальным в истории современного кино. «Сайт энд Саунд»[6] — оценивал ее как «мастерски выполненную эстетическую …чистую поэзию, в самом лучшем вкусе».
Использование критиком слова «вкус» в этом случае заставило Б. улыбнуться.
— Как он может говорить о вкусе? — спросил он у Сида (озадачив последнего). — Если камера застыла на лице девушки, то кто может знать, какой это имеет вкус! Не так ли, Сид?
Понятно, что эта фраза вызвала у Сида непристойный ответ.
— А? — сначала он не совсем уловил смысл, но затем плотоядно закивал, заурчал, закашлялся, брызгая слюной, хлопая себя по ляжке, смешно почесывая промежность: — Да, да, я знаю, тебе хотелось бы показать парня после — как он вытаскивает застрявшие между зубов волосики из ее промежности, а? Хо-хо-хо!
— Не обязательно, — сказал Б. мягко и очень серьезно, — мне бы хотелось последовать с камерой за его головой, я должен был это сделать. Я струсил, не сделав этого.
Сид понял, что он говорит серьезно.
— Что… ты хочешь сказать, что надо было показать, как он ее сосет?.. Ты что, спятил?
Разговор состоялся несколько лет тому назад, шесть или около того, и сейчас это уже было частью забытой истории. В следующем фильме «Достаточно свободы», во время сцены, в которой приверженец вуайеризма[7] прикладывает глаз к щели в стене, за которой в соседней комнате героиня раздевается, не выдержав летней полуденной мексиканской жары, камера (кино-глаз вуайериста) находит возможность замедлить свое движение, каким-то случайным, почти ласкающим образом останавливается на ее пушке внизу живота. В ту пору в коммерческих фильмах, также как и в документальных фильмах о нудизме, вид волос на лобке — он назывался «мохнатый кадр» — давался только вскользь, фрагментом из семи-восьми кадров, никогда не вплотную, и, сверх того, он никогда не включался как часть «романтического» или преднамеренно эротического эпизода. Разумеется, вскоре студия рвала на себе волосы.
