В ответ Бийо, потребовав представления М. Дрейфусом доказательств, поручил довести до сведения националистической прессы, что военное министерство располагает документами, которые содержат неопровержимые факты, уличающие Дрейфуса в занятии шпионажем. В «частных» беседах, «просочившихся» в печать, генералы и контрразведчики передавали, что имеют и еще более убийственные материалы. Анри в ноябре 1897 года уверял, что в их руках находится письмо самого Вильгельма II графу Мюнстеру, удостоверяющее связь кайзера с Дрейфусом. Постоянной присказкой было, что наиболее важные документы нельзя упомянуть без риска вызвать войну. Реакционные журналисты лгали доверчивым читателям, будто сами видели письма германского императора, которые им показывал Буадефр и другие генералы. 15 декабря правая газета «l’Intransigeant», издававшаяся Анри Рошфором — некогда передовым журналистом, а теперь ярым реакционером-антидрейфусаром, — опубликовала статью «Дрейфус и Вильгельм II». В ней утверждалось, что Дрейфус как выходец из Эльзаса, находившегося с 1871 года в составе рейха, решил принять немецкое подданство и по личному распоряжению кайзера был зачислен в германский генеральный штаб и т. д. Эти абсурдные вымыслы были рассчитаны лишь на отсталого, тупого обывателя. Попытки рьяных антидрейфусаров излагать подобные сказки на рабочих митингах вызывали лишь насмешки.

Снова обнаглевший Эстергази давал направо и налево интервью, с негодованием отвергая возведенный на него «поклеп». Патентованный шпион и шантажист превратился в обласканного любимца парижских салонов, церкви и реакционных газет, рьяно защищавших эту невинную жертву коварного заговора.

17 ноября генерал Сосье поручил военному коменданту Парижа генералу Пелье провести расследование «дела Эстергази». Действуя с редкой оперативностью, Пелье уже через три дня доложил, что, конечно, майор Эстергази, вне всякого сомнения, невиновен. Совсем иначе отнеслись к Пикару, который также оказался под следствием. По приказу генерала Пелье в квартире Пикара произвели обыск, были вызваны на допрос видные дрейфусары. Военный следователь майор Ривари счел, однако, излишним осмотр апартаментов Эстергази. Там майор принял таинственную «даму под вуалью». Вопреки французской пословице «Cherchez la femme!» («Ищите женщину!») замаскированная особа при ближайшем рассмотрении оказалась подполковником дю Пати де Кламом, который руководил действиями Эстергази. (Этот эпизод попал в печать и стал излюбленной темой карикатуристов.) 28 ноября в погоне за сенсацией бульварная газета «Фигаро» опубликовала старые письма Эстергази к одной из его многочисленных любовниц. Генеральный штаб не смог воспрепятствовать этому, хотя Эстергази и угрожал (через Анри), если ему не помогут в этом деле, удрать за границу и рассказать все о «деле Дрейфуса». В письмах будущий герой националистов и клерикалов поносил французский народ и французскую армию, писал, с каким восторгом, находясь во главе немецких уланов, он убил бы сто тысяч французов и предал на разграбление Париж.

Эстергази снова в панике ринулся к генералу Сосье, прося о защите и объявляя письма подложными. Тогда «Фигаро» 30 ноября опубликовало фотокопию «уланского» письма и рядом снимок «бордеро» — разительное сходство почерков еще раз выявило автора «описи». (Это, разумеется, не помешало той же газете, после того как на нее оказали давление, «забыть» о сделанном разоблачении.) Майор Ривари счел вообще ниже своего достоинства обращать внимание на «уланские» письма. 30 декабря следователь представил отчет, в котором вместо обвинительного заключения против Эстергази содержался панегирик этой невинно оклеветанной добродетели и намеки на виновность Пикара. Поощряемый Пелье, Эстергази сам требовал суда, чтобы очиститься от обвинений. Это вполне устраивало генералов, решивших путем оправдания Эстергази создать основание для преследования Пикара, вызванного теперь в Париж, и наиболее активных сторонников пересмотра «дела Дрейфуса».

10 января 1898 года начался суд над Эстергази. Он получил точные инструкции, как себя держать. Столь же тщательно отрепетированы были показания свидетелей — генералов и офицеров, которых заслушивали при закрытых дверях. Что же касается свидетелей-дрейфусаров, то председатель суда их грубо обрывал, даже когда дело касалось сенатора Шерера-Кестнера. Хорошо прирученные эксперты, конечно, никак не могли разглядеть в «бордеро» руку обвиняемого. Их заключение гласило, что письмо не могло быть написано майором. На другой день, 11 января, судьям потребовалось всего три минуты, чтобы побыть в совещательной комнате, а затем единодушно вынести оправдательный приговор. Он был встречен восторженными воплями собравшейся толпы. Еще один день — и 13 января на всю Францию, на весь мир прогремела знаменитая статья Золя «Я обвиняю», опубликованная в радикальной газете «L'Aurore». Он писал, что за осуждением Дрейфуса маячила тень реакции, клерикализма и оголтелой военщины. Великий писатель прямо обвинял военного министра Бийо, генерала Буадефра, его заместителя Гонза в организации темных махинаций, приведших к осуждению ни в чем не повинного человека и выгораживанию виновного.

В обстановке общего возбуждения, разнузданной кампании националистических газет против дрейфусаров беспринципные политики начинают подумывать, как извлечь пользу из этого для собственных честолюбивых планов. В палате депутатов бывший военный министр Кавеньяк — вскоре он снова займет этот пост — потребовал от правительства, чтобы оно представило скрываемые от публики безусловные доказательства вины Дрейфуса. Обвиняя правительство Мелина в нерешительности, Кавеньяк рассчитывал на то, чтобы при обострении политического кризиса заменить Феликса Фора на посту президента.

После некоторых колебаний генералы, взбешенные статьей Золя, решают с согласия правительства привлечь писателя к ответственности и больше всего опасаются, как бы в судебном зале не были с еще большей очевидностью выявлены допущенные беззакония. Поэтому боязливо, как преступник, обходящий место преступления, военщина, чтобы не допустить обсуждения вопроса о процессе Дрейфуса, добивается обвинения Золя лишь за несколько слов в его обширной статье. Придираются к фразе, что судьи (в процессе Эстергази) действовали «по приказу». Ведь письменного-то приказа никто, конечно, не отдавал, доказать здесь ничего нельзя, и писатель наверняка будет осужден за «клевету».

Политический кризис в стране продолжал нарастать, националистическая пресса разжигала страсти, призывала к погромам и расправам, именовала дрейфусаров гнусными изменниками родины, наемниками ее заклятых врагов. Анти-дрейфусары писали о «еврейском синдикате», располагающем миллионами. На деле, как свидетельствует, в частности, Л. Блюм, крупная и средняя еврейская буржуазия из-за своих эгоистических целей выступала против пересмотра «дела Дрейфуса». А Ротшильдов прямо уличили в финансировании антисемитской печати. Политический смысл заключался совсем в другом.

Монархисты и другие реакционеры объединились в злобном хоре, пытаясь перекричать и заглушить любой разумный голос. Указывалось даже на то, что в числе предков Золя были итальянцы, и выдающегося писателя газета «La Libre Parole» обозвала «венецианским поставщиком порнографии». Реакционную прессу активно поддерживали Ватикан, иезуитский орден. К антидрейфусарам примыкала большая часть правых республиканцев и республиканского центра. На стороне дрейфусаров были часть либеральных республиканцев, большинство радикалов во главе с Клемансо и социалисты во главе с Жаном Жоресом. Другая часть социалистов пошла за Ж. Гедом; осуждая оппортунистические ошибки остальных социалистических групп, она заняла сектантскую позицию: объявила о своем нейтралитете, поскольку, мол, рабочему классу нет дела до судьбы «буржуа» Дрейфуса. Как будто бы дело шло только о Дрейфусе! Эта позиция Геда мешала социалистам использовать политический кризис, вызванный «делом», для усиления рабочего движения.

Заговорщики-генералы продолжали идти напролом. В течение более чем двух недель, с 7 по 23 февраля, происходил суд над Золя. Организаторы процесса делали все возможное, чтобы не допустить обсуждения вопроса о «деле Дрейфуса». Это, однако, оказалось невозможным. Ведь речь шла об «оскорблении» генерального штаба как раз в связи с «делом». Лабори, адвокат Золя, заявил: «Военный министр ограничил судебное следствие, сузив пределы обвинения: на это он имел полное право. Мы, со своей стороны, вправе спросить, почему он так действовал, и я надеюсь, что ему не удастся уклониться от ответа». Сам Золя, обращаясь к присяжным, говорил: «Из моего письма взяли одну лишь строчку для того, чтобы на ней построить мое осуждение. Такой прием представляется не чем иным, как юридически хитросплетенным маневром, который, я снова повторяю, недостоин истинного правосудия».