Наскребли денег, она уехала. Родичи в Москве ее к себе не пустили. Но она чудом попала в университет. Может быть, потому, что у нее была прекрасная память, она много читала, писала без единой ошибки.

Отец с матерью так и живут там, в зауральском городке, получили квартирку в панельном доме, в сарае разводят поросят, есть у них огородик — иначе не проживешь, с голоду опухнешь. Отец пить перестал, выбился в какие-то районные начальники, этим гордится.

И, конечно, ее жизнь нельзя сравнить с тем, как рос Сергей здесь, в этой квартире, с необычным, талантливым отцом и матерью; все у него было, все он мог получить без особого труда. И получал, и только сейчас, после смерти родителей, испытал, может быть, тяготы одиночества. Но ведь и у него есть свое право быть замкнутым на своих проблемах.

Это она мучается жизнью своих родителей, знает — таких судеб миллионы. Потому главной своей темой она и считала: рассказывать о таких вот. Ведь они со всем смирились, и им трудно понять, что существование их недостойно, в нем нет даже проблеска свободы, они карабкаются изо дня в день, думают — это и есть восхождение, а на самом деле идет движение по замкнутому кругу беспросветности. Но ей ни разу не удалось заставить людей, подобных отцу и матери, содрогнуться, увидев себя со стороны.

Сколько раз она выступала на защиту людей, но никого защитить не сумела, все ее благие намерения и в самом деле вели к катастрофе, так случилось и с Григорием Тагидзе; стоило ей сказать о нем правду, как его довели до самоубийства. Было отчего прийти в отчаяние.

Теперь Григорий Тагидзе мертв, и можно снова поднять голос в его защиту, и, глядишь, справедливость восторжествует. Ведь должна же она когда-то восторжествовать!

Сергей шевельнулся и открыл глаза. Сейчас он потянется к ней. Но в ней не было желания, она быстро протянула руку, чтобы нацепить на себя одежду, ей попался его свитер, она надела его и тут же выскочила из постели.

— Куда ты? — спросил он.

— Мне пора, — ответила она. — Я пойду на кухню, что-нибудь приготовлю. Ты поднимайся.

Он смотрел на нее, свитер едва прикрывал ей лобок. Она сразу же отвернулась, а он провел рукой по ее тугим, розовым ягодицам, но она так и не повернулась к нему, двинулась к кухне; у нее были стройные красивые ноги, он подавил в себе желание и тоже поднялся.

Люся умело орудовала на кухне, и минут через десять они сидели за столом, ели оладьи, пили кофе. Лицо Люси было бледно, складочка разрезала выпуклый лоб, ела она молча, и Сергей наблюдал ее. Ему нравилось ее разглядывать, длинную шею, где в ложбинке темнела родинка, мягкие волосы растрепанно падали вниз, светлели у шеи, превращаясь в слабый, пепельный дым у самых плеч; заострившийся подбородок и потемневшая зелень глаз выдавали ее тягостную озабоченность, и она мешала Сергею снова приблизиться к Люсе.

Завтрак их прошел молча. Люся встала, пустила из крана воду, поддернула рукава свитера, быстро и умело вымыла посуду. По-прежнему пушистый лобок и часть ягодиц были у нее обнажены, но в этом не ощущалось бесстыдства, видимо, потому, что ее внутренняя напряженность как бы очерчивала незримую границу, защищавшую наготу.

«Похоже, мне будет очень жаль, если я ее потеряю», — подумал он.

Едва Илья Викторович миновал знакомый перекресток на Васильевской, как увидел идущего с другой стороны к подъезду Судакевича. Бегло взглянул на часы и усмехнулся: оба явились к месту встречи минута в минуту — старая школа, привычка к точности стала чертой характера.

Степан Степанович двигался чуть вперевалку, он пополнел в последние годы и походил на невысокого добродушного толстячка, не теряющего вкус к жизни, на нем была чуть сдвинутая на затылок широкополая шляпа, модная синяя куртка, подбитая гагачьим пухом, со стоячим воротничком. Он сверкнул веселыми глазами и по привычке дернул носом, словно уловил необычный запах.

— Привет, мой генерал, рад видеть в свежем настрое и хорошем здравии. Тут, в этом здании, если не бывал, неплохая ресторация деятелей кинематографии и обслуживающих их и себя мафиозных деляг, они любят почковаться возле знаменитостей.

— Поэтому и тебя туда тянет, — съехидничал Илья Викторович, хотя делать этого не надо было.

— А что же, люблю, грешным делом, интеллектуальный народ, даже в обличье мафиозников, питаю к ним некоторые слабости, однако для меня такое не помеха, да в этом заведении у меня знакомства. Прошу, мой генерал.

«Эх, все же неискореним в нем провинциальный учителишка», — усмехнулся про себя Илья Викторович.

Степан Степанович легко подхватил Илью Викторовича под руку, повел к ступеням здания. За стеклянной дверью стояли строгие тетки в коричневой униформе, Судакевич сунул им удостоверение, они почтительно отступили.

Когда Степан Степанович снял с себя шляпу, Илья Викторович внутренне ахнул: Судакевич полностью облысел, его голова с волнообразной вмятиной посредине блестела так, что казалась смазанной маслом.

Они поднялись на лифте и оказались в ресторане, такая же строгая, как на вахте, женщина, увидев Судакевича, расплылась в угодливой улыбке и, стремительно оглядев зал, спросила:

— Двое?

— Холостякуем, — втянув в себя воздух, кивнул Степан Степанович, — где-нибудь поукромней.

Они сели у стены, отделенные от зала колонной, и сразу возникла пышногрудая, в коротеньком платьице, чтобы повыше были открыты ноги, официантка, улыбнулась густо накрашенным ртом:

— Чем угодить, Степан Степанович?

Он снова потянул носом, бесцеремонно погладил ее по заду, отчего она еще больше заулыбалась.

— Сама сообразишь. Но ничего крепкого. Вино можно.

— Поняла, — она повернулась, чтоб уйти.

Степан Степанович уставился на ее ноги и весело подмигнул Илье Викторовичу:

— Еще вполне годится для обеспечения положительных эмоций.

— Да брось трепаться, — поморщился Илья Викторович. — Зачем привел меня в этот вертеп?

— Ой-е-ей, — поморщил нос и покачал лысой головой Судакевич. — Да ты же сам напросился на встречу. Я, конечно, рад. А лучшего местечка для беседы не сыщешь. Что же касается моего почтения к дамам, то, как тебе известно, никогда его не скрывал, и имел во времена застоя с председателем нашим, дорогим Юрием Владимировичем, выяснительную беседу, и не получил никакого осуждения. Могу сообщить, хотя все это должно значиться под грифом «совершенно секретно», ныне развенчанным в пух и прах, что при той беседе был удивлен глубокой осведомленностью нашего председателя о некоторых сугубо интимных подробностях балерин и драматических актрис, которые вызывали своим появлением обильное слюноотделение бровастого генсека, отчего он, батюшка родной, начинал шепелявить сладострастно. Но вот не знаю, откуда наш председатель знал дамские тайны, то ли на основе личного опыта, то ли эмпирически, так сказать. А что касается бровастого вождя, то, опять же по моим, сугубо конфиденциальным данным, даже в крайне немощном состоянии он любил позволить себе воспоминания о наиболее сладостных моментах, достойных упоминания в какой-нибудь нынешней кооперативной книжонке типа «Техника советского секса».

Пока он все это говорил, проворная официантка принесла бутылку красного грузинского вина, расставила закуску и исчезла.

Степан Степанович налил вина в большие рюмки, все еще продолжая говорить; Илья Викторович, подавляя в себе раздражение, усмехнулся: «Каким был лицедеем, таким и остался».

— Ну, мой генерал, дела минувшие вроде бы шевелить не следует. Но только не нашему брату. Мы из того минувшего кое-какой золотоносный грунтик извлечь можем и для пользы дела переплавить в соответствующих печках. А ты не морщься… Меня не обойдешь. Я ведь держу в заначке сведения и о твоем броске влево, к некой длинноногой особе. Честно говоря, не думал, что ты можешь крепко бортануться. Э, да что с мужиком в пору отдыха не бывает… Только ты уж переборщил. На настоящую любовь потянуло. На базаре в Кисловодске лучшие букеты цветов скупал, заваливал ими особу, снимавшую неподалеку от санатория отдельную комнатенку. Скромная художница по костюмам из благословенной киностудии «Мосфильм». Однако же страсть генерала была столь велика, что чуть не порвала супружеские путы. Эх, Илья Викторович, дела-то прошлые, а благодарить ты меня должен, что не наворотил беды. Я как узнал… как сигнальчик-то прозвучал, так туда человечка кинул. Тут же и разъяснилось, что художница эта — обычная ночная бабочка, правда, удивительного таланта на внешнюю скромность, на что почтенные мужики особо клюют. Мы ее для всяких романтических натур держали и уж никак не ожидали, что ты-то клюнешь; правда, телесная наживка и впрямь была хороша.