— Вот что, Владимир Николаевич, в ваши-то показания на дознании я, честно говоря, не верю… хотя и дали вы их ловко. Вот и сумку вспомнили… Даже удивился — человек, далекий от юридических дел, так умело показал… Однако эта умелость и настораживает. Во всяком случае, меня. Может насторожить и судей, не дураки там нынче сидят. Потому я бы хотел знать, как все на самом деле было… Я ведь ваш защитник и, конечно, не только буду придерживаться вашей версии, но и углублять ее. Я о потерпевшей тоже все выяснил. Сейчас подробностей вам не хочу говорить, однако в аспирантском общежитии, где она проживала, с моральной стороной далеко не все благополучно. Но это не ваши заботы, а мои… Но чтобы для меня никаких неожиданностей не было и наверняка выработать стратегию и тактику защиты, я, однако, должен знать все детали. Не обижайтесь, но это для вашей пользы.

Владимир смотрел на его веселенькое лицо серьезными глазами, думал: мать, наверное, хорошо ему заплатила и, конечно, он хоть и сравнительно молод, однако наверняка пользуется славой распрекрасного адвоката, до которого не так-то легко добраться. Но Владимир наслушался в камере, как и адвокаты продают, может быть, то было враньем или больным воображением людей, обреченных на наказание, но все же это запомнилось, и он сказал резко:

— Как записано в протоколе, так и было. А вы если мастер, то и делайте свою работу…

Адвокат не обиделся, улыбнулся, сказал:

— Напрасно вы так, Владимир Николаевич, вот выйдете отсюда, тогда вам неловко будет, что вы так со мной… Я ведь не слуга вам, а защитник.

— Ну и что?

Адвокат рассмеялся, показывая крепкие зубы, сказал:

— Что ж, пусть будет так. Вы мне нравитесь… Ладно. Что передать матушке?

— А вот наш разговор и передайте, — ответил Владимир.

Камера жила своей жизнью, в ней вспыхивали ссоры, споры, чаще всего о том, легче ли ныне стало или тяжелее. Вроде бы свобода, да не такая, какую ждали, но вообще люди были отчуждены друг от друга, не доверяли никому. Владимир любил одиночество, любил замыкаться в себе и постепенно сумел создать довольно прочный колпак отчуждения меж собой и теми, кто жил в камере. Эти люди были ему начисто безразличны. Он делал уборку, выполнял любые указания, но внешняя его жизнь не имела никакого отношения к внутренней, а именно ее-то он и считал главнейшей. Она двигалась как бы в двух направлениях: нужно было непременно выйти из этой истории хотя бы не очень запачканным.

Он мог бы представить себя как жертву чужих интриг. В кругах, где он работал, такое понимали и воспринимали, потому что все знали: если хотят убрать или унизить коллегу, то всегда отыщут повод раздуть какое-нибудь дело. Да, у него было немало завистников в институте, на него нападали и на ученых советах, но он старался ускользнуть от дискуссий, у него даже была отработана форма такого ухода, он утверждал спокойно: будете судить по результату, а сейчас… сейчас это некорректно. Причем он даже умел нападать, правда, малословно, но давая точные определения, которые порой приклеивались к его недругам как ярлыки.

Да, это удар по нему и по отцу — вот как должно быть представлено дело. Из двух министров должны выбрать одного, и если отец окажется замаранным, сына его объявят насильником и тут же накрутят обычное — яблоко от яблони… Позиция, значит, такая: где-то состоялся сговор подмочить репутацию отцу и сделать Владимира жертвой, выбить его полностью из науки, тем более шел он в ней самостоятельно и твердо, становился укором для других. С этим ясно. Но где состоялся сговор? Кто эта аспиранточка? Мать передала: она ученица Кирки, знакома хорошо со Слюсаренко. Вот кто нужен ему будет как свидетель заговора. Этот Конек-Горбунок «сел на иглу», можно его этим припугнуть, хотя Слюсаренко не из пугливых. Но тут что-то лежит. А понесет ли Слюсаренко на своего учителя? Да, пожалуй, понесет, этот тип всеяден, не имеет жизненной идеи. Он умен, талантлив даже, но безразличен к людям, может быть, более, чем он, Владимир. Честно говоря, свобода Слюсаренко нравилась Владимиру, хотя и его он тоже презирал. Тут надо думать, надо искать, как Кирка, хоть частицей своей связан он с отцом. Вот здесь и надо сплетать клубок, тогда невольно отец будет выглядеть жертвой интриг…

Но это все потом, когда он выберется отсюда. Он все просчитает и сработает без промаха, ведь мать убедила его: жить надо без проигрышей, а побеждать можно любым путем, победителей не судят. Тут есть над чем поломать голову, время ему отпущено, и план следует разработать в деталях.

Что же касается второго направления его жизни, то, наверное, Маг прав, он выберется отсюда. Не так уж он глуп, чтобы не заметить: следователь Гривенный хорошо обработан матерью, хоть и напускает на себя строгость, иногда срывается на крик, похожий на щенячий визг, но он испечен. Обвинительное заключение составит как надо, да и прокурор его утвердит. Мать найдет и к нему подход, обязательно найдет, для этого у нее много рычагов. Путь же Владимиру указан: он держится версии, высказанной на первом допросе. Все-таки у него не так уж плохо работают мозги! Эх, дура деваха, нашла с кем вести бой! Ведь можно было бы сговориться попросту, аспиранточки всегда нуждаются в поддержке. А бой?.. Ну, проиграет девочка, даже жаль ее. И все же… тут опять надо думать, четко представлять, как вести себя на суде. На адвоката можно надеяться, мать барахло не возьмет. Но на адвоката надейся, а сам…

Вот эти два направления и составляли сейчас сущность его жизни, и ничего другого не существовало.

Был конец августа, оставалась неделя до суда, и в это время обрушилась беда, да с такой силой, что Нина долго не могла прийти в себя. Все в ней тряслось, даже на какое-то мгновение наступило беспамятство: поплыло перед глазами, чернота прилипла к окнам, хотя на дворе стоял солнечный день… Сначала был звонок, и властный, грубый голос потребовал, чтобы она немедля прибыла в аспирантское общежитие. Нина ничего не поняла, спросила, кто же ее требует, ей ответили — милиция, тогда она подумала, ее разыгрывают, ведь уж аспиранты стали съезжаться в институт, она попыталась отшутиться, но тут ее оглушили, как дубиной: с вами не шутят, в вашей комнате обнаружен труп, и чем скорее вы явитесь, тем лучше для вас.

Она тут же перезвонила Семсему. Трубку сняла Лия Ревазовна и на вопрос Нины, сдерживая слезы, сообщила: погибли Слюсаренко, ее соседка Климова и еще какой-то Ивлев, но он ей совсем неизвестен. Трупы их обнаружили в общежитии, сейчас с этим разбираются. Семсема тоже вызвали, и, конечно, коль Нину затребовали, она должна немедленно выезжать, в каком бы состоянии ни была. В конце разговора Лия Ревазовна не сдержала слез, и вместе со всхлипами у нее вырвалось:

— Горе какое!.. Какое горе!

Нина не помнила, сколько сидела неподвижно на диване, пальцы у нее дрожали, и она с трудом набрала номер мастерской, где работал Виктор. Едва она произнесла «Витя», он, видимо, сразу почувствовал — стряслось что-то плохое, и потому быстро сказал:

— Говори…

Объяснила ему, как могла, о полученном известии, он тут же ответил:

— Жди. Я сейчас подгоню такси, едем вместе. Одну не отпущу.

Она вскочила, но без палки, боль пронзила ее, она прикусила губу, подумала: «Что же я валандаюсь, надо собираться, переодеться, привести себя в порядок…»

Нина делала почти все механически: вынула из шкафа первое попавшееся платье, которое было отглажено, потом проковыляла к зеркалу, стала причесываться, но чувствовала, как нервно бьется жилка у виска, и в мыслях все время вертелось: «Слюсаренко… Господи, Слюсаренко… Да как же так?» И внезапно ее осенило: если Климова и еще какой-то тип, то, значит, они кололись или нюхали какую-то свою дрянь — она в этом не разбиралась. По радио и телевидению много говорили в последнее время о наркотиках, показывали страшные сцены. Да она и знала, что среди студентов и аспирантов ходят сигареты «с травкой», какие-то таблетки — «колеса», но все это выглядело данью моде, даже казалось безобидным.