И разве же не это самое свершил Сталин? Уж кто-кто, а Палий помнит тот полный разор после революции, остановившиеся заводы, рудники, скверные дороги… Без крутой руки не выстояла бы страна под натиском такой неслыханной силищи, как немцы, у которых была промышленность почти всей Европы… Да что там! Ныне, после Победы, Сталин значит больше, чем в свое время Грозный или Петр; такой могучей власти не знал ни один самодержец в этой стране. А минут века, даже десятилетия, и кровь невинных забудется. Какова ей цена перед крепостью державы?.. Многое, многое забудется, сгниет в архивах, а величие человека крутой руки останется. Навсегда.

Года два назад к Палию домой приехал замшелый старикан, одетый в богатый английский костюм, с большими белыми усами и совершенно лысой розовой головой. Он представился Голицыным, сказал, что прибыл из Парижа, твердо решил умереть на родине, а явился к Палию потому, что хорошо был знаком с его батюшкой и, повстречавшись с ним в том же Париже, когда тот приехал по делам Наркомата иностранных дел, гордо плюнул Палию-старшему в лицо за то, что тот изменил присяге государевой. Однако после войны старикану не дает покоя тот плевок; только в сорок пятом он осознал, как был глубоко неправ и что служить такому самодержцу, как Сталин, — почетно. Этот гордый человек сумел доказать всему миру, как может быть могуча и крепка Россия, когда бразды правления в руках бестрепетных и сильных; Сталин смыл позор поражений, полученных от японцев и тех же немцев прежде.

Старикан уехал и сгинул, а Палий долго думал, что вот Сталин сумел обратить в свою веру и бывших врагов, а такое удается не каждому. У него не было любви к этому невысокому рябому человеку — как ни крути, а он вышел, подобно Наполеону, из низов, — однако Палий служил ему верой и правдой, иного и не помышлял. Когда в докладах своих с надлежащими эпитетами славил его имя, то делал это искренне, будто и в самом деле ссылался на божество.

«Так что же, может быть, написать ему? — подумал Палий. — Заступиться за Эвера и других… Он ведь, пожалуй, и поймет…» Но тут же эта мысль показалась глупой; письмо не дойдет, а прямым ходом направится в кабинет на Лубянке к серому недомерку. Да если и дойдет письмо, то в лучшем случае вернется с резолюцией, а она может быть такой, после которой не отмоешься. Остается одно — смириться с потерей и радоваться, что беда не затронула его самого. Надо собраться, надо действовать, дела и люди ждут.

Он встал, подошел к сейфу, вынул оттуда список сотрудников: надо прикинуть, кого назначить главным, кого на лаборатории; он не в академическом институте, слава богу, не надо играть в конкурсность, достаточно приказа… Он стал намечать тех, кто более всего подходил к нужной работе, и когда закончил это занятие, вспомнил, что его предупредили: начальник первого отдела появится завтра, и с ним надо будет согласовать назначения. Но и ждать нельзя.

Сейчас он вызовет секретаря и продиктует ей приказ, причем оговорит: «Исполняющими обязанности назначаются…» Он снова выпил воды и, приняв четкое решение, почувствовал себя в обычной уверенности.

Арон просыпался без четверти семь — смена начиналась в восемь, в это же время вставала мать, шуршала одеждами за серенькой, выгоревшей ширмой.

— Доброе утро, мама! — кричал он, потягиваясь, и, схватив полотенце, в трусах бежал в коридор, чтобы успеть в уборную до крепкого, узловатого старика Калюжного, бухгалтера какой-то важной конторы, страдающего запорами; он если уж засядет, то всерьез, и стоны его, кряканье будут раздаваться на весь коридор. Умыться же можно и на кухне — там две раковины.

У них все было четко распределено: Арон делал быструю зарядку, убирал комнату, постели, а мать в это время на общей кухне готовила завтрак. Давно шла новая картошка, и он любил ее жареную, хорошо политую сметаной, ну, еще небольшой кусочек колбаски, и можно жить до обеда. Он надел брюки, рубаху, пиджачок с пропуском висел на спинке стула.

Завтрак наверняка готов, надо бежать к матери — помочь. Он врывался в общую кухню, не очень-то рассматривая, кто возится возле своих керосинок, только успевал кинуть взгляд на стройные ноги маминой коллеги Лидии Васильевны, белокурой исторички; ей было около тридцати, и, заслышав бег Арона, она томно потягивалась, чтобы халатик распахнулся у нее на животе. Мама давно это заметила и бесцеремонно отчитала ее: нечего парня заманивать, ищи себе постарше. Лидия Васильевна на маму не обиделась, но игру свою продолжала, и однажды Арон не выдержал, оказался в ее комнате, потом с трудом оттуда выбрался и дал себе слово — никогда более не позволит себе этого. Лидия Васильевна попробовала настаивать: бери меня замуж. Да черт с ней!

Он почти вырывал из рук матери тяжелую сковороду с деревянной ручкой, чайник, ногой открывал дверь в комнату, ждал, когда мама подложит подставку для сковороды. Они всегда завтракали быстро и с удовольствием; когда она собирала посуду, чтобы помыть ее на кухне, у него оставалось минут десять, чтобы почитать, а читал он быстро.

Но сегодня было не до чтения, вчерашнее происшествие и разговор с Чугуном — это серьезно, такой парень, как Виктор Чугунов, зря его предупреждать не станет. До войны, да и в начале ее, Арон чувствовал превосходство над Чугуном, потому что знал больше него, умел рассказывать; от отца сохранилась хорошая библиотека, а Чугунов слыл книгочием. Но после войны пришел другой Виктор, он словно повзрослел лет на десять, замкнулся, посуровел, никого и ничего не боялся, с Ароном общался, бывал к нему добр, во дворе же все считали — Чугун злой, может и финкой пырнуть, да и взгляда его достаточно. Конечно, зря он Арона не стал бы к себе зазывать, еще и говорить о Хведе… Надо, наверное, смываться, он с утра побежит в завком, заявит, что хочет быть добровольцем по заготовке картошки, многие ведь предприятия снаряжают на добычу овощей сотрудников, без таких запасов трудно зимовать; повелось это еще с войны. Правда, кое-кто имел свои огороды, но не все, вот у Арона с матерью не было. Копаться в земле — немного охотников, Арона возьмут, а Махта он уж уговорит… Сначала на картошку, потом… У Арона по батиной линии есть тетка в Златоусте, можно смыться и туда. Пока разберутся…

…Ох, как наивны бывают наши планы и мечты! Однако же случалось, что людям и везло, если они меняли место жительства, и тогда что-то не срабатывало в запущенной по единственной программе машине, впрочем, она все же двигалась своим путем, не замечая утраты одной или нескольких душ, которые должна, обязана была поглотить…

Они вышли, как всегда, с матерью вместе, двор был пуст, но на всякий случай Арон огляделся: не маячит ли где Хведя или кто-нибудь другой; никого не заметил, поцеловал мать в щеку, и они разбежались в разные стороны.

Он добрался до института — массивного серого здания с глухим высоким забором, металлическими воротами, откатывающимися по рельсам при нажатии кнопки из проходной. Неподалеку от этих ворот стояла машина с солдатами; здесь часто стояли такие машины, крытые брезентом, увозили под охраной изделия. Арон пробежал к главной проходной; к ней двигался поток людей, многие на ходу раскрывали пропуска, за этой проходной люди растекались в разные стороны. Ему нужно было налево, там начинался заводской двор, еще одна проходная, и снова надо предъявлять пропуск, как и при входе в цех. Он здоровался со знакомыми, подумал: отмечусь в цехе, а потом уж в завком.

У стены стоял большой белый фургон с синей надписью «Продукты».

«Странно, что здесь, — отметил Арон, — столовая-то по другую сторону. Может быть, для буфета?» А за продуктовой машиной еще одна, крытая, со скучающими солдатами; офицер, покуривая, прохаживался вдоль нее, с тоской глядя на неуютный заводской двор, на толпу, вливающуюся в цехи.

Арон у входа перевесил бирку на «приход», пошел к своему столику посмотреть: что у него сегодня, вроде бы основное он за этот месяц сделал, вполне можно проситься на картошку. Но как быть с Махтом? Предупредить его сейчас или после завкома?