Однако же как круты бывают повороты судьбы! Вот Палий в той беседе три месяца назад хоть вскользь, но напомнил ему сорок девятый, и если мысленно вернуться туда и попытаться представить, способен ли был Арон в ту пору предположить, что его будут просить стать генеральным, то это может показаться полным абсурдом… Жизнь не так уж коротка, как порой кажется.

Министерство торопило с выборами, торопился с ними и Кедрачев. Решено было провести два тура, потому что поначалу поступило восемь заявлений, но после первого тура остались двое: Кедрачев и Кенжетаев. Было уже начало декабря. Владимир Петрович все это время оставался спокоен, он много раз наезжал в министерство, и там давний его знакомый — заместитель министра, встречал его уже как будущего генерального директора объединения, и если Владимир Петрович выказывал беспокойство, тот ухмылялся:

— Ну что уж ты так демократии испугался! Тебя знают, любят, худого вроде ты никому не сделал, даже вот жалоб на тебя к нам не поступало. А ведь у нас папки целые на иных заведующих отделами.

— Но ведь и на Кенжетаева не поступало?

— Господи, какой же он генеральный?.. Ну сам посуди. В нем и волевого начала настоящего нет. Можно сколько хочешь осуждать эти самые командные методы. Я вот тоже, когда выступаю, осуждаю. Однако же на заводах как было единоначалие, так и будет, и в объединениях тоже, хоть сто советов трудовых коллективов заводи.

Заместитель был седой, благообразный, говорил ровно, с небольшой хрипотцой; у него школа могучая — был и начальником цеха, и директором завода, и начальником главка; шел ровно, не срывался, умел держать людей в руках.

Кедрачев понимал: нынче от министерства далеко не все зависит, раньше зависело — приказ, и все, да и во многих других странах, не только социалистических, директоров научных институтов не выбирают, а назначают, и правильно делают: меньше склок, спокойнее, а снять, если не угодил, всегда могут. Но вот приняли этот новый закон, по которому начальников надо теперь выбирать, через него не перепрыгнешь, а коль так…

Он хорошо помнил слова Палия: нет, мол, таких выборов, которыми нельзя управлять. И Владимир Петрович не сидел без дела, он работал вроде бы как всегда — ровно, уверенно, собрал местком и партком, еще раз с ними пересмотрели списки для заселения в новый дом, чтобы не было обиженных, пришел на совет молодых ученых, произнес там речь: мол, медленно, очень медленно идут защиты кандидатских, у них же всемирно известный институт, и кандидатская должна защищаться до тридцати лет. Предложил план, по которому надо было заслушать научных руководителей, дабы те пошевелились. Молодые приняли его выступление хорошо, но что-то полунасмешливое по отношению к нему оставалось, хотя прямых нападок не было. Особо опасных на выборах людей он отправил в заграничные командировки — ну кто откажется поехать в Англию, Швецию или Штаты?.. Все это он делал без натуги, буднично, словно ничего особого в институте не ожидалось.

Была у него мысль позвонить на Лубянку, но он не знал, кому ныне звонить, его вот уж более трех лет не беспокоили; там сменились люди, и не один раз, да, наверное, и Палий их больше не интересовал. Это прежде грозная организация сеяла панический страх, потом долго еще ее боялись, побаиваются и сейчас, но не так, совсем не так. Да и что эта организация теперь может сделать для Кедрачева?.. Ведь и он-то для нее ничего не делает, а когда выполнял необходимое, то чувствовал себя на важнейшем участке. Коль это нужно государству — он готов… Вообще он прожил свои сорок с небольшим лет правильно, твердо, без всяких шатаний шел по жизни, не интриговал; вон в других институтах всякие мафии, круговые поруки, он же этих темных игр не признавал. Он был при Иване Никифоровиче, выполнял волю большого ученого и охранял его от неприятностей. Он был честен всегда и во всем, в этом убежден. Ну, бывало — на мелких камушках спотыкался, так этого с кем не случается, такое не в зачет.

Кедрачев съездил в вычислительный центр, там по его просьбе прикинули, как могут пройти выборы. Машина показала, что Кедрачев должен получить абсолютное большинство голосов. Но и это его не успокоило. Он размышлял: только он может стать генеральным. Ведь первый тур прошел хорошо. Все права у него. Он мужественно и твердо шел дорогой Палия, он продолжатель его дела, если как ученый он слабее Антона Михайловича — это ясно, то всю программу ушедшего из жизни академика знает только он, и только он способен провести ее в жизнь.

Выборы назначили на субботу, чтобы не останавливать работы лабораторий и завода: коллектив с этим согласился. День выдался скверный, с мокрым снегом, да еще ветреный, ехать на машине было трудно, и Кедрачев прибыл с небольшим опозданием. Он удивился, как много народа собралось, актовый зал был забит, установили стулья в фойе, провели радиотрансляцию в нижний холл; такого сбора он не помнил.

Вел собрание председатель совета трудового коллектива, молодой, тонкошеий, но с густым басом тридцатилетний человек; он сообщил условия выборов, попросил всех быть активными и предоставил слово Кедрачеву.

Владимир Петрович слыл опытным оратором, речь свою он несколько раз обкатал дома, чтобы не заглядывать в бумажки, он и встал-то рядом с трибуной, повернув микрофон к себе, чтобы все видели, каков он есть. Кедрачев сказал, что, естественно, ныне для объединения наступает новая полоса: ушел от них основоположник целого ряда направлений, которые они развивали, но наука всегда в движении, и то, что вчера казалось новым и примечательным, стареет. Вот почему, оставляя прежнюю базу незыблемой, отдавая дань тому, что стало классикой, в институте должен быть открыт широкий простор настоящим новациям. При всем уважении к Палию, выдающемуся ученому и человеку, он не может не указать, что сила его авторитета была так велика, что порой становилась преградой для оригинальных находок молодых; сейчас эти преграды следует снять; и еще он говорил, что намерен всячески улучшать условия труда и быта сотрудников. Говорил обстоятельно, твердо и ощущал полный контакт с залом. Ему задали несколько вопросов, и он на них легко ответил.

Ну, а потом уж вышел Антон Михайлович, пригладил белую шевелюру, несколько недоуменно пожал плечами, сказал:

— Я получил несколько писем от разных коллективов объединения, дабы я выставил свою кандидатуру на выборы. Я это сделал. Все, что я думаю, не раз излагал в своих докладах. А что не излагал, кто работал со мной, тоже знает. Могу принять любое научное направление, кроме лженауки. И не могу принять никакого унижения человеческого достоинства. Вот, больше мне и сказать нечего, — и он смущенно, словно извиняясь перед аудиторией, улыбнулся.

«Слабо, — подумал Кедрачев. — Какое-то мальчишество».

Но Кенжетаеву зааплодировали; Кедрачеву тоже хлопали, но, вслушиваясь в зал, он почувствовал: Кенжетаева приветствуют более активно, и вопросов ему не стали задавать.

А потом все пошло очень быстро: бюллетени были распечатаны заранее, их бросали в три урны, и очередь легко продвигалась. Потом счетная комиссия удалилась, в зале, в фойе, в разных уголках института собрались группки людей, спорили, рассказывали что-то веселое.

Кедрачев отыскал глазами Антона Михайловича, направился к нему; тот был в сером в синюю искорку костюме, смеялся, слушая какого-то весельчака. Кедрачев взял его под руку, отвел в сторону.

— Надеюсь, — сказал он мягко, — что при любом исходе, Антон Михайлович, мы с вами не противники.

Антон Михайлович резко вскинул голову, посмотрел внезапно отвердевшими карими глазами, сказал неожиданно:

— Противники! Абсолютно при любом исходе.

Кедрачев растерялся, однако сумел не выказать этого:

— Как это понимать?

— А буквально, Владимир Петрович, абсолютно буквально. Вы ведь при Иване Никифоровиче состояли. А мы и с ним были противниками.

— Что-то я этого не замечал.

— А потому что смотреть не умели. Меж мной и Палием существовал всего лишь трудовой договор. Как ученого я сегодняшнего Палия не принимал, считал его фигурой, искусственно вознесенной до уровня небожителя. Но при всей его жесткости он умел извлекать выгоду из чужих трудов и потому не мешал таким, как я. То был компромисс. Наверное, не очень чистый, пожалуй, в чем-то скверный. Но, видимо, у меня иного выхода не было. А с вами-то какой у нас может быть альянс?.. Да никакого! Мне ведь Иван Никифорович, — он не без странностей был человек, — намекнул, кем и для чего вы к нему приставлены. И я вам сразу скажу: вот выберут вас нынче, я тотчас со своим сектором из объединения уйду. Под началом, извините, надзирателя работать не сумею.