— Илья Викторович, ты же не новичок, сам допросы снимал. Или подписывай, или пошлю на обработку. Мне приказано сворачивать с тобой. Без тебя дел много.

Порядки Илья Викторович знал и подписывать эту дребедень не собирался. Время не прочное. Еще до того, как арестовали Илью Викторовича, уж бродили в стенах Лубянки слухи, что на самом верху беспокойно, ждут перемен, а они могут быть разными.

Илья Викторович посмотрел на Судакевича, усмехнулся:

— Торопишься, парнишка. Когда я тебя буду допрашивать, разговоров о Тарасе Бульбе и Ромео не будет. Это уж поверь мне.

— Понимаю, — кивнул Судакевич. — Такие, как ты, не церемонятся.

Илья Викторович засмеялся:

— Дурачок. Тебя бы и трясти не пришлось. Сам бы все высыпал. Но меня подписать не заставишь… И посмотри внимательней протокол: учитель, а грамматических ошибок наделал. У нас сейчас начальство грамотное, ошибок не любит.

— Ну, ладно, — сказал Судакевич. — Отдыхай пока. А там посмотрим, может, еще и не так петь будешь.

После того дня они долго не встречались, даже подумалось — Судакевича убрали, потому что раза два Илью Викторовича таскали на допрос к какому-то сопливому мальчишке, а тот все допытывался: кто из членов выставкома родственник Ильи Викторовича? Вот его на чем заклинило, решил такую версию выдвинуть. Каждый валяет дурака по-своему.

Илья Викторович просидел во внутренней тюрьме до июля пятьдесят третьего, уж известно стало о смерти Сталина, о новых людях в правительстве, на допросы больше не вызывали, можно было получить книги из библиотеки, доходили слухи — многих выпустили из тюрьмы, а его все держали.

Но в июле Илью Викторовича вызвали. Охранник успел шепнуть: арестован Берия. Он не знал, как это воспринять, ведь могли и на нем отыграться.

В кабинете следователя ждала неожиданность. Встретил его Судакевич, на нем были погоны капитана, он лучился от радушия, чуть ли не полез целоваться, пахло от него модным одеколоном «Шипр».

— Ну, начальник, — сказал Судакевич, — пора бы нам с тобой и выпить за пришествие жизненно необходимых перемен.

Широким жестом он указал в угол, где накрыт был небольшой круглый столик, на нем бутылка дорогого коньяка, хорошая закуска.

— Это в честь чего же? — спросил Илья Викторович, догадываясь, что последует дальше.

— Темницы рухнут, и свобода… — весело произнес Степан Степанович. — Мне приказано от имени нового руководства принести глубочайшие извинения и сообщить, что компенсацию по заработной плате получишь и прочая, прочая… А обиды не держи. Сам знаешь: служба…

Он подхватил Илью Викторовича под руки, повел к столу. Они не дошли совсем немного, Илья Викторович сделал вид, что споткнулся, Степан Степанович попридержал его и в это время получил удар в живот. Илья Викторович вложил в него всю силу, даже почувствовал, как под кулаком хрустнуло.

Судакевич бесшумно осел на ковер, побледнел, раскрыл рот, широко распахнул глаза, потом хриплый вой вырвался у него из горла, он содрогнулся всем телом, встал на четвереньки, стремительно прополз в угол к умывальнику.

Илья Викторович не чувствовал ни удовлетворения, ни превосходства, он нанес удар, не готовясь заранее, хотя в одиночестве представлял: если Судакевич снова его вызовет, то уж более он не подставится, а опередит тупоносого.

С гадливостью он наблюдал, как Степан Степанович возле умывальника приводит себя в порядок; наконец лицо его посвежело, он вытерся полотенцем, аккуратно повесил его на крюк и неожиданно улыбнулся:

— Ну что, Илья Викторович, будем считать — квиты. Вот за это и выпьем.

Илья Викторович выпил с удовольствием, закусил, намазав толстый слой икры на кусок мягкого хлеба, и, не испытывая никакой злости к Судакевичу, слушал его болтовню.

— История, Илья Викторович, имеет много несообразных зигзагов, и поворот ее возможен на пользу человеку, если он считает, что фортуна его несчастьем ударила, а вот — нате, пожалуйста, вам золотой орешек. Кто ты теперь есть в нарождающейся жизни? Объясняю: страдалец, коего все должны почитать и ублажать, потому как, проявив большевистскую стойкость и мужество, не дал оклеветать ведущих мастеров передового советского искусства. Об этом и покорный твой слуга сейчас характеристику по указанию верха сочиняет. Возможно, Илья Викторович, тебе и железку на грудь за подвиг стойкости и принципиальности дадут. Так что по всем статьям ты меня благодарить должен, я ведь следствие тянул, и потому забудем взаимный обмен рукоприкладством, будем дружить.

За круглым столиком, на котором стояла такая замечательная закуска, Илья Викторович сообразил: а ведь этот хитромудрый учителишка, любитель витиеватой речи, прав. И не ошибся. В том же пятьдесят третьем, чтобы сгладить все неприятности, выпавшие на его долю, Илье Викторовичу присвоили генеральское звание.

Слава пострадавшего в годы репрессий работала на него долго; о нем, как о человеке невероятной стойкости, начали складываться легенды, они нужны были новому руководству органов, чтобы показать: и среди чекистов были люди, боровшиеся за справедливость, и они попадали в сталинские застенки. Слухи об этом достигли художников и скульпторов. Старался Степан Степанович, благодаря этому его приблизили к творческой интеллигенции, и он начал считаться знатоком этого мира. Круги его знакомств расширялись, он дружил, если это можно назвать дружбой, с писателями, актерами, композиторами, кинорежиссерами; они приглашали его к себе на банкеты, премьеры, вернисажи. Он вошел и в круг ученых, и вот здесь снова пересеклись пути Судакевича и Ильи Викторовича.

Серый свет пробился сквозь шторы и осветил лицо спящего Сергея; Люся потянулась, взяла с тумбочки часы, было начало восьмого. В это время она всегда встает, значит, ей больше не заснуть.

Лицо Сергея было безмятежно, он спал тихо, слабо дыша. Лишь скулы и чуть выдвинутый вперед подбородок были у него отцовскими. «Но характер не тот», — подумала она. Тут же ей стало тоскливо. Вообще она родилась невезучей, и так с ней будет всегда, хотя другие ее считали счастливицей только потому, что она часто попадала в различные переплеты и до сих пор отделывалась довольно легко. В редакции к ней относились сносно, хотя не очень щадили, заставляли выезжать в самые скверные места, мол, она выдержит, семьи у нее нет, и длительная командировка ей нипочем.

Она иногда и сама напрашивалась в какую-нибудь даль, куда боялись ехать даже мужики. Не понимали — мечется она, чтобы уйти от мути, наползавшей ей на душу, когда оставалась одна в жалкой комнатенке коммунальной квартиры, куда из-под двери просачивались мерзкие запахи подгорелой еды и уборной.

Сергей ей понравился сразу, а может быть, когда она шла на первую их встречу, то заранее решила: сын Григория Зурабовича, человека необычного, с ярким мышлением, может быть лишь продолжением Тагидзе, и вроде бы таким он ей и показался. Но чем больше она узнавала его, тем тоскливей ей делалось; Сергей был так же беззлобен, как и отец, даже нежен, внимателен, умел подолгу работать, и поначалу ее не обеспокоило его безразличие к происходящему вокруг.

Так жили очень многие из людей ее поколения. Одни рвались в политику, бегали по разным собраниям, митингам, вступали в различные партии и общества, делали политическую карьеру, все время стараясь быть на виду, другие, — а их было большинство — плевали на все это, старались не читать газет и больше думали о том, как лучше обустроить свою жизнь, чтобы меньше вкладывать труда, но больше зарабатывать, искали места в кооперативах, малых предприятиях, обучались бизнесу.

Сергей не подходил ни к одной из этих категорий, он скорее всего плыл по течению — куда вынесет, и хорошо, и она, как ей казалось, понимала его: перенес самоубийство отца, затравленного научно-технической кликой только за то, что был талантлив, перенес смерть матери, которая жила беспредельной преданностью отцу; после всего этого можно легко отгородиться от жизни, даже потерять к ней интерес.