…Лет пять назад мы бродили с Антоном Михайловичем Кенжетаевым (а точнее, с Ароном Каминским, фамилию ему выбрали с восточным акцентом, хотя в паспорте он значился русским, — большой мастер своего дела выправлял документы), мы бродили у полуразрушенной церкви Бориса и Глеба, потом спустились вниз, миновали овраг, вернулись к высоким белым домам, дошли до магазина «Бухарест», но Антон Михайлович так и не сумел определить, где же именно произошла трагедия осенью сорок девятого. А одна ли она была? В тот год уходили эшелоны, набитые ни в чем не повинными людьми, на восток, их разгружали в необжитых местах: молдаван, эстонцев, латышей, литовцев, украинцев, белорусов, русских из деревень черноземных и нечерноземных. Кто выживал, а кто оставался погребенным в чужих краях, есть и там такие места, где ныне проложены по истлевшим костям автомобильные трассы и улицы, возведены новые дома и театры. Все есть на нашей земле…

В шестьдесят третьем году я жил в глухом месте на Байкале. К причалу подошла рыбацкая моторная лодка, и мы внезапно услышали молдавскую речь.

— Откуда вы? — спросил я у старика с корявым, задубевшим лицом.

— Из Кагула.

— На заработки приехали?

Он рассмеялся беззубым ртом, сказал, мягко округляя «л»:

— Ты что, милый, у нас там, однако, и ставка нет, не то что моря. Тут обучился… Сосланные мы.

— А что сейчас-то домой не едете?

— Да обжились. И фамилии, однако, нам поменяли. Я вот, к примеру, сейчас не Мунтяну, а Чернов, и детишки у меня Черновы. Ничего, живем, — и он пошел к лодке…

Светало. Туман поднялся, припал к окнам, чуть розовея. Кедрачев провел по щеке, — она была жесткой, — подумал: хорошо бы сейчас побриться, выпить крепкого кофе. Все нужные документы он собрал, сложил в отдельную папочку, закрыл ее на специальный металлический замочек — такие папки когда-то выдали участникам большого международного конгресса. Он решил — документы нельзя везти с собой, надо просить Нику, чтобы она их спрятала у себя, это лучшее, что можно придумать.

Он встал, сделал несколько физических упражнений, из тех, что привык делать по утрам, затем вышел из комнаты, двинулся небольшим коридором, стараясь не скрипеть; здесь, неподалеку от спальни Ники, был туалет с душем. Он вошел туда. Над раковиной висело зеркало, он заглянул в него: лобастый, с взлохмаченными русыми волосами и плоским скуластым лицом человек смотрел на него размягченными серыми глазами, его крепкий нос был чуть приплюснут, осыпан веснушками. Кедрачев недолго разглядывал себя, неожиданно бодро подмигнул; все-таки он был доволен собой.

На полочке перед зеркалом среди различных флаконов лежал станок бритвы «жиллет» и пачечка лезвий от нее; Ника ими пользовалась, чтобы подбривать подмышки. «Годится», — решил Кедрачев, тем более что и помазок был тут же; правда, вода холодная, но это не помеха.

Он брился и размышлял: сегодня узнал то, что ему бы полагалось знать давно, однако ж мысли его, когда он бывал рядом с Палием, направлялись совсем в иную сторону.

На Лубянку Владимира Петровича вызвали в семьдесят пятом году, после того как защитил диссертацию; там его принимал вышколенный, хорошо образованный и, как убедился Кедрачев, владеющий английским языком человек; с первых же его вопросов Кедрачев понял: человек знает о нем все — и то, что он из деревни, и то, что закончил Бауманское училище, в науке у него не все ладится; знал, что Кедрачев, когда был студентом и работал в комитете комсомола, писал рапортички о настроении молодежи для госбезопасности.

Вежливый, умный человек не стал предъявлять никаких счетов, не стал запугивать, угрожать, более того, сразу предупредил, что вовсе не собирается неволить Кедрачева и даже в случае его отказа к нему не будет применено никаких репрессивных мер; просто Владимир Петрович выйдет из этого здания и начисто забудет об их разговоре. Однако же Кедрачев должен понять: дела обстоят так, что без серьезного научного надзора оставить институт, возглавляемый Палием, который приобрел репутацию неуправляемого и независимого ученого, да еще пользующегося мировой известностью, госбезопасность не может. Там закрытые лаборатории, а Палий часто бывает за рубежом, дает не всегда желательные интервью, встречается с различными учеными, среди них есть люди, которые работают на разведывательные управления. Сейчас, после защиты кандидатской, Кедрачеву безусловно дадут лабораторию, он войдет в число приближенных к Палию людей, а уж отличить информацию открытую от закрытой безусловно сумеет. Тут важно органам получить принципиальное согласие Кедрачева.

Владимир Петрович понимал: миссию на него возлагают важную, конечно, при нужде он всегда будет поощрен и ему будет оказана помощь. В институте наверняка были и другие люди, связанные с госбезопасностью, были и осведомители, но тут дело повыше: ему хотели поручить Палия. Это значило многое, даже поездки за рубеж в группе со знаменитым ученым.

— Если — вы считаете, что это мой патриотический долг… — начал Кедрачев.

Человек, вызвавший его, поморщился, перебил:

— Владимир Петрович, вы же неглупы. Зачем эти слова? Насколько я понимаю, вы даете свое согласие… Вам надо бы для начала пройти кое-какие курсы. Но это уж наше дело, мы подумаем, как вас отозвать и куда…

Да, он занимался только Палием, и ему повезло, что нашел ход к Нике. С этой нервозной, подчас капризной бабенкой не смогли ужиться два мужа, но у него была хорошая выдержка. Он понял: она любит силу, стоит опуститься до ласки, и эта невысокая женщина начнет из тебя веревки вить… Он довольно легко защитил докторскую, лаборатория у него была крепкая, и когда умер старик Ольгин, Кедрачев тоже без особого труда занял его место — заместителя директора.

Палий был человеком высокомерным, и Кедрачев терпел от него немало унижений, но он знал, что нельзя не только дать вспыхнуть в себе злобе, но надо так контролировать свое поведение, чтобы и подчиненные оставались довольны. За ним установилась прочная репутация: если Кедрачев пообещал, будет сделано. Этой репутацией он дорожил, потому в институте, где смешано столько разных группировок, он не примыкал ни к одной, сумел ни с кем не вступить в открытый конфликт, а если чувствовал: на него начинают идти войной, сразу же искал компромисса и, как правило, находил.

Он многое понял, разъезжая с Палием. Восхищался его спокойным высокомерием по отношению к иностранцам и их уважительным отношением к Ивану Никифоровичу. За Палием тянулась слава «левака», человека, занимавшего независимую позицию по отношению к правительству, эта слава держалась на его отказе подписать письма против Бориса Пастернака и академика Андрея Сахарова, и Иван Никифорович тонко и умело этим пользовался. Но Кедрачев хорошо изучил своего шефа, а теперь, когда прочел его тайные бумаги, догадки Владимира Петровича подтвердились и не удивили его. Иван Никифорович, однажды дав духовную присягу на верность великому самодержцу, взошедшему на самый могучий и прочный престол в мире, как истый дворянин, от этой присяги не отступал; он понимал: кончина дьявола-самодержца вовсе не означает его полного исчезновения, страшиться можно не только его, но и его тени, еще не исчезнувшей с лика земли; те же, кто пришел за ним, для Палия были всего лишь выскочками или самозванцами, бояться их смешно, а угождать — позорно.

В поездках за рубеж, особенно когда они были вдвоем, сидели в каком-нибудь ресторанчике, потягивая некрепкое вино, у Палия иногда развязывался язык, нижняя губа его, и без того чуть оттопыренная, нависала над бородкой, и при этом холеное узкое лицо делалось презрительным; впрочем, это выражение было свойственно ему повседневно, однако же он научился его убирать, когда разговаривал с людьми нужными или же им уважаемыми, а при Кедрачеве не стеснялся и высказывал свои мысли по поводу минувшего и нынешнего состояния дел в государстве. К Хрущеву у него было насмешливо-снисходительное отношение, он уверял, что вовсе не испытал никакого шока, когда началось разоблачение Сталина.