— Здравствуйте, товарищ Каминский!

Но теперь Арон не испугался, он хмыкнул, пожал плечами:

— Ошиблись, дорогой. Не знаю такого…

— Да как же так! Я-то вас знаю. И ждал…

Тогда в Ароне вспыхнуло давнее, ордынское:

— А ну, хмырь, уйди с дороги. А то врежу меж глаз, сука!

Усатенький побледнел, отступил. Арон прошел в туалет, умылся, дал себе успокоиться и вернулся к столу.

Он постарался забыть об этом происшествии и, наверное, забыл бы, но в апреле пятьдесят третьего, после смерти Сталина, получил повестку из Свердловска, из МВД: явиться в такую-то комнату. Подумав, решил: никуда не поедет, если чекистам что-то от него надо, пусть являются на завод. Прошло месяца четыре, но вызов не повторился.

А на следующий год он получил письмо от Мезенцева, который стал членом-корреспондентом Академии наук, принял институт в Москве и сообщал, что хотел бы видеть у себя в научных сотрудниках Антона Михайловича Кенжетаева.

Только после этого письма Арон понял: кончилось для него одно время, началось другое.

В Москве Арон объявился в пятьдесят шестом. Прописка московская у него осталась, и первым, кого он решил навестить, был Чугун. От него в Полевское пришло до востребования два письма. В одном сообщалось о смерти матери, а другое было грустное и тяжкое, Виктор жаловался на что-то, но на что — понять было нельзя. Арон написал ему, ответа не получил…

Еще не исполнилось ему в ту пору тридцати лет, а уж через хорошую молотилку прошел; впрочем, считал себя счастливчиком: выжил, работал, стал кандидатом наук, имеет опубликованные труды, а в том же бараке он наслушался о таких страшных жизнях, да и видел их, что уверовал — более удачливого человека, чем он, на свете нет.

Арон приехал на Ордынку, прошел в свой двор, он был пуст, и все здесь было так же, как прежде, и на доминошном столике стояла бутылка из-под водки с отбитым горлышком; он прошел к полуподвалу Чугуна, спустился по лестнице, долго стучал, но никто не открыл.

Тогда, подумав, двинулся он к своему бывшему подъезду, поднялся на второй этаж и постоял у черной, затертой клеенчатой двери, нажал наугад несколько звонков. Услышал, как в коридоре перекликались голоса: видимо, спорили, кому открывать; ему внезапно почудилось: вдруг сейчас откроет мама, и у него навернулись слезы.

Открыла Лидия Васильевна, она была одета в хорошо отглаженную белую кофточку с черной юбкой; пышные ее белокурые волосы уложены в прическу башенкой; увидев Арона, она раскрыла рот да так и застыла, потом дернулась, словно ее стукнуло током. Он уж хотел кинуться ей на помощь, но она внезапно пронзительно закричала:

— Мама!

В коридор выскочил незнакомый, усатый и плешивый человек в полувоенном кителе.

— Что происходит?! — гаркнул он.

Но Лидия Васильевна пришла в себя, стремительно покраснела, протянула руку, провела по волосам Арона, прошептала:

— Ароша… Живой?

А через несколько минут они сидели у нее в комнате, она успела куда-то позвонить, сказать, что задерживается, — возможно, у нее было назначено свидание, ведь занятия в школе закончились: лето.

— Господи, ты оттуда вернулся?.. Сейчас многие возвращаются. Это какой ужас — про Сталина. Нам закрытое письмо читали. Я вся исплакалась… Понимаешь, ведь я историчка. Как теперь и что — ничего не понимаю… Тебе в лагере, наверное, досталось крепко? Совсем седой стал, — она всхлипнула. — И мама не дождалась.

Он не стал ей рассказывать свою историю, спросил:

— Витя Чугунов где?

— А-а… Ты не знаешь? У него же отец вернулся. Но раньше. Кажется, в конце пятьдесят четвертого. Он на лесоповале был, потом еще где-то… Так крепкий… Витя его в Крым увез. Они домик купили какой-то завалящий, но в степном месте, не у моря… Кажется, городок Старый Крым называется… Витя в Москве живет, все у нас, в полуподвале. А у отца что-то с легкими, вот он туда наезжает… Крепкий еще старик, но злой. Всех матом кроет, а Сталина просто «ублюдком» называет. Он как приехал, его весь двор боялся. И знаешь: он Витьку выпорол, — она хихикнула. — Посреди двора снял с него штаны и ремнем врезал по старинке. И Витька ничего, на коленях прощения просил. Прямо театр… Все к окнам прилипли…

— За что же он его?

— За блатных. Старик их ненавидит, говорит: всех душить надо. А ему про Витьку нашептали… Но Чугун отца сильно любит. Сейчас к нему уехал.

Они посидели еще немного, попили чаю, и Арон попрощался с Лидией Васильевной, направился в Староконюшенный переулок, куда несколько раз приходил к Рейну Августовичу Эверу, не только после работы, но еще и прежде — студентом.

Открыл ему старший брат Рейна, видел его Арон всего один раз, но запомнил — уж очень был похож Александр Августович на младшего брата: такое же узкое лицо с туповатым носом, волосы с рыжинкой, только не было бородки, и глаза голубоватые; был он без кителя, в белой нижней рубахе, которую обтягивали широкие подтяжки, брюки с лампасами. Выжидающе смотрел на вошедшего.

— Здравствуйте, Александр Августович.

— Здравствуйте… Однако не припомню.

— Я с Рейном Августовичем работал. С ним и арестован был. Мне бы Надежду Рейновну повидать.

Генерал крякнул и неожиданно сильным голосом позвал:

— Надя!

И на этот зов выскочила дочь Эвера, она была худа, в ситцевом платьице колоколом, глаза большие, яркой голубизны и все те же золотые волосы, но лицо чуть посерело, привяло, и как только он увидел ее, нечто давнее, тревожное и печальное, всколыхнулось в нем, ведь она снилась ему когда-то, долго снилась.

— Вы меня помните? — тихо спросил он.

Глаза ее медленно начали наполняться слезами, она взяла его за руку и молча повела в комнату, усадила напротив себя на стул, долго смотрела на него; краем глаза он видел — генерал надевал китель.

— Он жив? — с трудом прошептала она.

Арон молчал, боялся выдавить из себя хоть слово — так ему было жаль эту измученную женщину, смотрящую на него с надеждой, но не прийти сюда он не мог. Единственное, на что он был способен, — достал из кармана пуговицу, ту необычную пуговицу от кителя Эвера, которую когда-то делал Васька-лекальщик, а он подобрал подле трупа Эвера на загородной свалке; он долго бережно хранил эту пуговицу, зная, что рано или поздно принесет ее в дом Эвера, ведь это единственное, что осталось от главного инженера и его учителя. Он положил пуговицу на белую скатерть, вышитую виноградными гроздьями; Надя не сводила с нее глаз. Генерал протянул руку, он был бледен, он все понял и тихо спросил:

— Где это случилось?.. В лагере?

— Нет.

— Расскажите.

— Мне трудно.

— Я приказываю, — жестко сказал генерал; ослушаться его было нельзя.

Арон взглянул на Надю, глаза ее стали сухими, почти с металлическим отливом.

Генерал сел рядом, закурил папиросу, но у Арона перехватило горло; Надя и это поняла, встала, принесла графин с розовым морсом, налила в стакан, он выпил залпом. Рассказывал сухо, стараясь не поддаваться эмоциям, рассказал и об аресте, и о том, как, видимо, по чистой случайности, на час втолкнули Эвера в камеру, где сидел Арон, и Эвер успел ему рассказать, что его бьют обыкновенным толстым, многожильным кабелем по суставам, и почкам, и по шее, все это у него было распухшим, а потом — как их вывезли за город и под хохот конвойных спустили собак…

Надя слушала, закаменев, только пальцы ее были сжаты и острые ногти впились в тело так, что выступили капли крови, но, наверное, она не чувствовала боли.

— Кто этот палач… холуй?

— Лещенко, кажется, Виталий… С Полтавщины. Так говорили…

— Я его найду.

Белое лицо генерала стало наливаться нездоровой синевой.

Надя быстро встала, что-то взяла с буфета, протянула таблетку:

— Выпей, дядя.

Он покорно взял лекарство, запил морсом из стакана Арона, задышал глубже, ему становилось легче.

— Ты что с руками сделала? — тихо спросил он у Нади. — Йодом смажь…