Арон молчал, смотрел на полку, где стояли фотографии солидных людей; среди них был и его бывший директор Палий. Правда, встречался с ним Арон мало, слишком далек от него был этот известный на весь мир академик.
— Впрочем, можете не отвечать, — проговорил Леонид Станиславович, — я в личное не влезаю, — и только сейчас заметил, куда устремлен взгляд Арона. — А-а, — протянул он. — Эвер-то у Палия работал… А вот рядом с ним — Терехин Степан Николаевич, — он указал на портрет строгого человека в очках, с аккуратными усиками, лобастого, с гордо вскинутой головой. Что-то в этом лице отдаленно напоминало Николая Степановича. — Большого, очень большого ума человек. Да и сын его… Жаль, ох как жаль Николашу. А что, ему больше не выпрямиться?.. Господи, да что я спрашиваю? Годы уж… А между прочим, у меня его книга есть. Я сохранил. Вот, пожалуйста, — он протянул руку, взял книгу в сером переплете, видимо, заранее ее приготовил; черными буквами на ней крупно стояло: «Теория пламенных печей». — Конечно, устарела книга, но все же… Я берег. Опасно было, а берег. Кланяйтесь ему…
Он встал, проводил его до дверей и внезапно сказал совсем тихо:
— Николаше лучше ко мне не наведываться. Могут старое помянуть. А вот это, — профессор протянул конверт, из которого выглядывали сотенные, — передайте ему. Если надо, еще помогу, — говоря это, он отводил глаза.
Арон быстро сбежал по лестнице, вдохнул горячий уличный воздух, а по телу пробежали мурашки озноба. «Боятся! Все боятся!»
Он направился к автобусной станции, надо было ехать в свой барак. «Черта с два я пришлю ему статью. Черта с два… Нужен мне он!»
Пока ехал, злость оседала, как едкая пыль, и становилось тоскливо. «Конечно, боятся… Еще бы не бояться». Разве сам он не мечтал стать невидимым, он, человек в чужой коже, убитый и воскресший? В любое мгновение с него могут содрать эту кожу, и тогда… Удушливый смог страха висит над улицами, городами, полями, лесами, вползает в людские души, и нет от него спасения. Даже когда люди смеются, целуются, поют песни — страх окутывает их, ведь каждый знает или догадывается, как непрочна его жизнь на этой земле, в одночасье она может обернуться так, что тебя силой втолкнут в пределы ада и там ты сам признаешь за собой любую вину, которую тебе навяжут… За что же гневаться на Леонида Станиславовича?
Едва Арон умылся с дороги, переодел рубаху, как к нему явился Николай Степанович. Был он хорошо побрит, свеж лицом, хотя веки все же припухли; одернул заношенный парусиновый пиджачок:
— Ну как, Антошик? — И голос его дрогнул, выдав волнение.
— Хорошо, — ответил Арон. — Мезенцев высоко работу оценил. Говорит, защищать надо.
Николай Степанович даже подпрыгнул как-то бочком, по-козлиному, и всхлипнул радостно:
— Ну вот! Ну вот! Леня зря не похвалит. Он ас. Ты ему верь, верь…
— А я и поверил, — ответил Арон. — По этому случаю, Николай Степанович, и дернем. Я вот с собой и колбаски хорошей привез…
Они сели за стол, выпили, Николай Степанович все умильно смотрел на Антона.
— У меня ведь глаз наметанный, — говорил он. — Только начал читать, понял: крепкая работа. Мне ли не понять?.. А то, что Леня деньги прислал, — это хорошо. Он от добра. Я знаю… Мы с ним, бывало, и последним делились. Все к нему съездить хотел, да думаю — наведу тень на плетень. Он профессор. Я о нем в газетах читаю. Меня сковырнуло, а его зачем подставлять?.. Ему одна доля выпала, мне другая. Живу в своей норе. Думаешь, почему я в Северский вернулся, где меня каждая собака знала? Да просто был я тут инженером, начальником. Не подступись — специалист идет! А теперь в унижении. Комендантишка заводских трущоб. Меня, как собаку, и пнуть можно. Такому не позавидуешь. А если нечему завидовать, то и трогать не нужно. Понял? Поехал бы в другое место. Там народ чужой. Ко мне бы с подозрением. Хоть и воевал, а все же лишенец бывший, лагерник. Вот так.
Арону было жаль его, он стал рассказывать, что видел портрет его отца, и книгу ему Леонид Станиславович с дарственной надписью показывал.
— Что… так на полке и держит? — недоверчиво спросил Николай Степанович.
— На видном месте.
Николай Степанович долго смотрел на налитый стакан, потом дрожащими пальцами отодвинул его от себя и заплакал. Он утирал слезы рукавом пиджака, но все плакал и плакал, дрожа по-мальчишечьи плечами. Арон обнял его, прижал к себе.
— Ну что вы, милый мой, ну что вы… Может, все еще изменится… Зачем вы так?..
Он говорил все это и понимал: слова его никчемны.
Николай Степанович сглотнул слезы, сказал потерянно:
— Все пролетело-проехало. Кранты, Антошка. Мне бы в зоне сдохнуть или от пули на войне. Да Бог уберег. Зачем? Чтоб по клопиному делу хозяйничать? А я ведь многое умел… Ох, многое. А теперь — отброс. Только и всего.
Он неожиданно цепко схватил стакан, выпил залпом и, не сказав больше ничего, пошел из комнаты.
А на другой день Николай Степанович исчез. Его не сразу хватились, думали: уехал в Свердловск или у кого-то из местных отсыпается. Но прошло еще три дня, а его все не было, тогда кто-то из рабочих сообщил: видел, как Николай Степанович пробирался к круглому озеру, но без снастей. Еще два дня прошло, и тогда милиция да несколько барачных жителей решили направиться на поиски. Николая Степановича нашли висящим на суку подле того места, где любил он рыбачить. Труп его был изъеден.
Смерть Николая Степановича так потрясла Арона, что он ходил сам не свой, все твердил про себя: я виноват, я напомнил ему прошлое, которое никогда, ни в каком качестве не могло вернуться; Николай Степанович ведь уж смирился с этим, а он… Не надо было рассказывать о Мезенцеве, о книге…
Хоронили Николая Степановича при закрытом гробе, который сколотил Сабир Ахмедов, работавший в преисподней — на канаве в мартеновском, где мало кто выдерживал. Он шел за гробом в первом ряду с женой, пятью детишками и только повторял:
— Ай-ай, такой душа… Ай…
Народу собралось много, со всех бараков; после похорон устроили на дворе поминки, сколотили из неструганых досок стол.
В каморке Степаныча нашли сундучок, в котором лежали затрепанные бумажки, среди них невесть как сохранившийся договор с акционерным обществом «Лена Голдфилдс», фотографии родителей и книга «Теория пламенных печей». Сверху лежал конверт со сторублевками, на нем надпись: «Завещаю сии деньги семье Сабира Ахмедова. На пропитание им не хватает, а завком заботы не имеет». Деньги Ахмедову не дали, сказали: нужны для расследования. Во время поминок рабочие говорили Сабиру: иди требуй. Но Ахмедов не пошел, испугался — будет худо. Арон ничем ему помочь не мог и мучился этим.
Он выпросил книгу «Теория пламенных печей», прочел ее с интересом; написана она была ясным, красивым языком. Таким больше уж не пишут научные книги, часто за нагромождением терминов пытаются скрыть никчемность мысли, а тут все было доступно. И Арон подумал: зря Мезенцев сказал: «Книга устарела», многие части ее все еще свежи. Вот когда Арон напишет статью Мезенцеву, то обязательно сошлется на эту книгу, из нее есть что цитировать.
Статья его появилась в январе пятьдесят первого, а через полгода напечатали вторую… Нет, не быстро движутся дела в науке. Защиту назначили на декабрь пятьдесят второго. Прошла она хорошо, многие говорили: ученые присутствуют на важном событии — заводской инженер защищает серьезную научную работу, которая достойна докторской, это еще одно доказательство, что «стираются грани между умственным и физическим трудом, подтверждая величие социализма». Слова эти попали в газеты.
После защиты все двинулись в ресторан гостиницы «Большой Урал». В длинном зале, посреди которого на полукруглой эстраде грохотал джаз-оркестр, в углу накрыли стол, во главе которого рядом с диссертантом восседал в черном костюме могучий Мезенцев. Он и здесь был хозяином, командовал столом, давая возможность то одному, то другому произносить тосты.
Арон все это слушал с беспокойством: не привык он к подобному. Где-то в середине банкета он поднялся, чтобы пройти в туалет. Из мути табачного дыма навстречу ему двинулся, сутулясь, человек с чаплинскими усиками под остреньким носиком. Арон сразу же узнал его. Это был тот самый прохожий, на которого он наткнулся в первый день приезда в Свердловск. Он и осклабился, как тогда: