— Скорее бы уж тебя выписали.
Ему и в самом деле нестерпимо хотелось, чтобы она перекочевала как можно быстрее к нему домой. Может быть, когда они окажутся вместе, уйдет эта непонятная, навалившаяся на них маета.
Да, они не говорили о Владимире Сольцеве, но он все время находился поблизости, и забыть о нем было нельзя. Этот парень в бежевой куртке, узколицый, с небольшими, слишком уж ранними залысинами на высоком лбу, при хорошей стрижке каштановых волос, ничем особым не выделялся из многих, кто жил по соседству в этом городе. Он был уверен в себе, сдержан, и, если бы не его признание, о котором сообщила Виктору Нина, причем произнесенное без всякого труда, можно было бы, пожалуй, усомниться, а того ли они нашли?..
Виктор работал весь день, а к вечеру, когда мастерские опустели, внезапно объявился Гоша.
— Привет, Витек. — Он стоял здоровый, в отутюженном костюмчике, при галстуке, очки его поблескивали. — Я к тебе.
— Что-то ты долго собирался, — ухмыльнулся Виктор.
— Работы было много, в Москву то и дело мотались… А ты что со мной так, будто я перед тобой виноват?
Виктору стало неудобно. И в самом деле, Семгин по первому же его зову кинулся ему на помощь, он ведь, как и Виктор, не знал, кто сидит в белых «Жигулях», мог и на нож напороться, а вел себя как надо. Может быть, и в самом деле все эти дни он был занят, а Виктор про себя объявил уж его «холуем».
— Да так я, — примирительно сказал Виктор. — Просто устал. Ты по делу или…
— По делу, — кивнул Гоша. — Шеф меня к тебе направил. Просит, если можешь, заскочить к нему домой.
— Когда?
— Да я к тебе на машине…
Виктор еще раз внимательно вгляделся в Гошу, тот стоял свободно, ждал. Виктор собрал инструменты, сложил их в ящик, закрыл на замок — он был у него с секретом, сам соорудил, не всунешься. Все это он проделывал неторопливо, потому что ему необходимо было осмыслить происходящее.
Генеральный директор был слишком далеко от него, он и видел-то его только в президиумах на торжественных собраниях, но никогда не слышал, как он выступал, не слышал его голоса. Эдакий угловатый старик с цепким взглядом, он, даже сидя в центре президиума, словно все время старался сделаться незаметным, и это удивляло. О нем говорили, что он вообще мало кого к себе подпускает, и вовсе не из чванства. Мужик-то он хороший, если надо помочь — всегда поможет, а мало кого подпускает потому, что у него есть теория — каждый начальник должен иметь ограниченное число подчиненных, только тогда может управляться с делами, особенно в науке. У них и институт был построен по такому принципу, разбит на всякие отделы и подотделы, да так, что выходило — у каждого начальника, какой бы он пост ни занимал, более пяти подчиненных не было.
Все-таки Виктор занервничал, генеральный звал его, да не в кабинет, а домой. Конечно, это означало, что вовсе не официальный вызов, а приглашение на разговор, и разговор мог быть только об одном — о его племяннике. Виктор подумал: начнет на меня давить, чтобы этого гаденыша выпутать, — пошлю сразу подальше. Тут он себя знал, договориться с ним можно, но давить… Вон, ворота открыты, такие, как Талицкий, в очередях по найму не стоят и на улице не валяются, прибористов все институты ищут, он свободный сокол.
Виктор молча пошел с Гошей и, только когда сели в машину и она тронулась, спросил:
— Зачем зовет?
— Сам ведь знаешь, — спокойно ответил Гоша. — Игорь Евгеньевич человек бездетный, одинокий, племяш для него, конечно, не чужой.
— От тебя узнал, что я к Нине имею…
— От меня, — подтвердил Гоша. — А что мне скрывать? Я ему и о том, как мы его с тобой брали… Я его очень уважаю, Витек, я бы с другим так работать не мог. Да и руки у меня, может, чуть хужее твоих, но пропасть не дадут. Я из-под шефа своего крох не подбираю, как другие, и не в холуях у него…
Виктор при этом вздрогнул, уж очень хлестко это у Гоши получилось, словно он подслушал недавнюю его мысль.
— Он своего в заключении нахлебался, а ум-разум не потерял. Как был высокий спец, так им и остался. Равного-то ему нет. Он тоже перед другими не поклонится. Да и перед тобой, полагаю, из-за племянника кланяться не будет. И грозиться тоже не станет. Так что ты расслабься. Ему разговор нужен. А какой — это он уж тебе сам скажет, я гадать не стану…
Открыла ему на звонок костлявая старая женщина, опрятно одетая, с белым фартуком, волосы по-деревенски повязаны белой косынкой, но проговорила с аристократической напевностью:
— Прошу, молодой человек. Идите, идите прямо… Игорь Евгеньевич ждет.
Виктор прошел длинную прихожую, успел только заметить старинную вешалку и высокое зеркало, тоже давней работы, и сразу попал в просторную комнату с большими окнами, в которые втекал мутный, словно подернутый туманной дымкой, свет.
В комнате зажжена была лампа, стоящая в углу на подставке, и под этой лампой, утопая в кресле, выставив острые плечи, сидел Игорь Евгеньевич, цепкие его глаза смотрели на Виктора. Приподнялся, протянул руку, она у него была сухая и жесткая, сказал:
— Ну что же, Виктор Сергеевич, много о вас наслышан, а разговаривать вроде бы нам не приходилось…
— Не приходилось, — подтвердил Виктор.
— Чайку выпьем? Вы ведь с работы, наверное, и есть хотите. — Виктор не успел отказаться, как Игорь Евгеньевич крикнул: — Саша, милая, принеси там что есть и бутылочку мою захвати.
В ответ послышалось какое-то бурчание, но Игорь Евгеньевич не обратил на него внимания, указал на кресло, что стояло за длинным низким столом.
— Вы на меня не обижайтесь, — сказал Игорь Евгеньевич, — может быть, я разрушил какие-то ваши планы, но сегодня у меня выдалась пара свободных часиков, а что будет завтра… кто знает…
Чем больше вглядывался Виктор в его лицо, тем необычней оно ему казалось. Впалые щеки, покрытые сеткой тонких морщин, сетка эта была словно искусственной, потому что сквозь нее розовела будто бы молодая кожа, а губы были синеватые, плотные и усмешливые, но не как у злых людей, готовых все подвергнуть остракизму, усмешка эта была слабая, даже в чем-то беспомощная. Но глаза… Вот они были быстрыми и открытыми, и в них отражалось так много всего совсем несовместимого: и тоска, и жесткость, и любопытство. Казалось, в их глубине идет постоянное движение. О генеральном ходили слухи, что он добрый, добрый, но может так врезать — долго будешь лететь в неведомом пространстве. Наверное, так оно и было, ведь институт славился порядком, да это был и не институт, а целое объединение, куда входило несколько НИИ и мастерских, и марка у этого объединения высокая.
Саша прикатила на сервировочной тележке тарелки с мясом, сыром, помидорами, зеленью. Среди бутылок боржоми выделялась початая и солидная темная — шотландского виски. Все это Саша быстро расставила на низком столе, положив две накрахмаленные салфетки, сказала:
— Я, Игорь Евгеньевич, пойду… Сами знаете. А молодой человек вам поможет, коль надо.
— Разберемся, — улыбнулся белыми ровными зубами Игорь Евгеньевич. — Идите, удачи вам.
— Ну, я завтра, как всегда… Приятно вам поговорить. — И она неторопливо пошла к выходу.
— Ешьте, Виктор Сергеевич, а я себе немного виски налью. Грешен, ничего не поделаешь. Пьянок не люблю, но рюмку… Хотя для моего возраста — крамола, да ведь я всегда в крамольных числился. Тут уж ничего не поделаешь, кому каким быть суждено, не нами, видимо, определяется… Налить вам немного? Ну и прекрасно.
Виктор положил салфетку на колени, непринужденно, легко набрал еды в тарелку и, когда отпил немного виски и закусил, сказал:
— Ну, я думаю, Игорь Евгеньевич, вы меня не ужинать позвали…
— Конечно, нет, — рассмеялся тот. — Я бы и не вас нынче хотел видеть, а Нину вашу, но в больницу мне неловко, а сюда ее оттуда не притащишь. Да, наверное, я и не сумею с ней переговорить, как надо… С женщинами мне всегда сложно, так уж получилось. А вы мастер, от вас я и хочу узнать… Вы ведь с пострадавшей близкие люди, она, как я полагаю, невеста ваша… Ну вот. Я не скрою, что брат мне звонил, просил побеседовать, ну, конечно, не просто побеседовать, а во имя какой-то определенной цели… Я это отверг, а вот поговорить с вами и сам захотел, чтобы узнать, пусть во всей неприглядности, то, что свершилось на самом деле. Я своего племянника люблю… очень даже люблю. Нас, Сольцевых, и осталось-то всего ничего, в нем продолжателя рода видел, да и сейчас вижу, на него надежда была, что Сольцевы не исчезнут окончательно в потоке времени. Ведь фамилия у нас не простая… Отец и дед известными инженерами были, научными трудами славились, правда, специфическими… И пожалуй, Евгений Федорович Сольцев вошел бы в историю отечественной науки как первооткрыватель целого направления в физике, к полупроводникам не один Иоффе подступался, а и он близко, очень близко был. Но вот про Иоффе вы наверняка знаете, а про Сольцева… Что же поделаешь, коль он свел дружбу с теми, кто мечтал о коренном, как нынче говорят, благе — переустройстве общества и еще в третьем году в возрасте двадцати трех лет двинулся по стезе, непременно ведущей на каторгу. А человек он по природе своей был независимый, его, видно, и метало от одних к другим. Я в этих уклонах не разбираюсь, однако же люди те были достаточно образованы, они и на каторге занимались наукой, но уж иной: философией, экономикой. Евгений Федорович, судя по сохранившимся запискам, увлекался более всего этикой. Видимо, по молодости лет ему казалось, что он способен усовершенствовать этические постулаты Канта как практической философии, но соединить это с марксизмом никак не сумел, да, наверное, невозможно было это, и потому был обвинен товарищами в отступничестве. Товарищи-то умели судить резко, но все же личность не перечеркивали. Вот и случилось, что Евгений Федорович с каторги бежал, а потом уж объявился в семнадцатом, и жизнь его привела к делам военным. Говорят, отличался храбростью, трижды был ранен и скончался в двадцать седьмом году, забытый многими, вне политических дискуссий. Мне в ту пору было десять годков, а брату едва годик исполнился. Все же мы были семьей старого большевика и боевого командира, участвовавшего в создании армии, потому нам и выделили квартиру на Остоженке, положили содержание матушке. Она прожила еще десять лет, и мы с братом похоронили ее, оставшись одни… Понимаете, Виктор Сергеевич, странные, однако же, бывают метаморфозы. Насколько мне удалось уловить, молодой физик и террорист определял этику так, как это делают нынче молодые философы, считая, что она есть прежде всего безграничная ответственность за то, что живет. Странно для террориста. Не так ли? Но бывают парадоксы. Вот тут-то и возникает вопрос, в чем же заключается господство разума над человеческими помыслами и убеждениями? Да, видимо, в том, что человек соизмеряет свои желания и потребности, — а это, возможно, одно и то же — с материальными и духовными благами целого. Только в таких случаях можно считать направленность человеческого бытия этичной… Вы, Виктор Сергеевич, может, недоумеваете, почему я вам это говорю. А вот почему: с этими взглядами своего деда Владимир был прекрасно знаком, ибо я давал ему читать его неизданные работы, и давал с умыслом, чтобы они тронули его душу. Конечно, можно не принимать идеи деда, я и сам в этом не очень-то копаюсь, но в системе воспитания Володи, как мне казалось, было заложено все, что противоречило насилию человека над человеком… Вот я и мучаюсь мыслью, как же могло свершиться подобное? И полагаю, ваш рассказ может дать мне хоть какой-то намек на ответ. — Он смущенно потер сухощавые руки, опять попытался улыбнуться синими губами. — Я не ясно изложил?
