– Давай лучше короткий, – говорит Ника.

 – Тогда – да. Одна.

 Телефонная мелодия сопровождается зелёными аплодисментами тополиной листвы. Я достаю телефон из сумочки.

 – Настя, ну как? Ты встретила Нику?

 – Да, мы сейчас в парке.

 – Дай-ка мне её на минутку.

 Я передаю Нике телефон.

 – Привет, мам... Да. Нормально. Да так, гуляем... Ладно. Хорошо, идём. Да...

 Мы идём домой – не ко мне, а к Нике. Она останавливается посреди своего двора и, закрыв глаза, слушает шелест ив. Присев на край детской песочницы, закуривает.

 – Ну, ты чего? – спрашиваю я удивлённо. – Мама ведь ждёт.

 – Сейчас пойдём, подожди, – глухо отвечает она. – Мамка меня столько ждала – неужели не подождёт ещё пять минут?

 – А зачем пять минут?

 – В руки себя мне надо взять, понятно?

 Поперхнувшись дымом, она кашляет, прикрываясь рукой, потом длинно сплёвывает и курит, покашливая и обводя взглядом крыши домов двора. Розовые высокие мальвы у подъезда покачиваются, кланяясь нам, солнце блестит в лужах, в небе проступают клочки синевы, а на кирпичной стене написано голубой краской из баллончика: «Люблю. Скучаю».

 Девочка бежит со скакалкой, только хвостики подпрыгивают по бокам головки. В уголках губ Ники проступает усмешка, у глаз – ласковые морщинки. Ведь она могла бы выйти замуж, родить детей, думаю я. Зачем ей понадобилось любить меня вот уже семнадцать лет? Ну, кто сказал, что у природы всё продумано? Чушь, природа ошибается.

 А может быть, так было надо?

 – Ника! Настя! Что вы там сидите? Заходите!

 Ника, вздрогнув, оборачивается и смотрит на свой балкон. Встаёт, надвинув на глаза козырёк, бросает окурок и, крепко и твёрдо взяв меня за руку, решительно ведёт к подъезду. Вдохнув напоследок свежий влажный воздух, мы погружаемся в полумрак лестницы.

 Щёлкают замки, отодвигаются запоры, и дверь открывается. Опустив на пол свой потёртый пакет, Ника снимает с головы кепку, и маленькая женщина в перепачканном мукой фартуке, прижавшись к её груди, всхлипывает. Наверно, не зря Ника курила у песочницы: её глаза сухи.

 – Мамуля, всё хорошо, не плачь, – говорит она глухо. – Ну, ну... Всё.

 Маленькая женщина смущённо улыбается, смахивает костяшками пальцев слезинки: руки у неё тоже в муке, как и фартук.

 – А я тут пельмени затеяла...

 – Здорово, мамуля, – говорит Ника. – Хоть Настя меня в обед накормила, но от пельменей я не откажусь.

 – Да я ещё только начала, – суетится Надежда Фёдоровна. – Когда они ещё будут-то!..

 – А мы поможем, – улыбается Ника. – И дело пойдёт быстрее.

 Устроившись у маленького стола в тесной кухне, мы втроём лепим пельмени. Надежда Фёдоровна уже взяла себя в руки и не плачет. Она ни о чём не расспрашивает, только задаёт один вопрос:

 – Нормально добралась-то?

 Ника кивает, её пальцы ловко защипывают края теста.

 – Отец ушёл, – роняет Надежда Фёдоровна, в то время как её руки непрерывно работают. – Бабулю схоронили, Анюта уже ходит. (Анюта – маленькая племянница Ники.)

 – Я знаю, мам, – отзывается Ника. – Ты же мне писала. У нас горячая-то вода есть? Мне бы помыться с дороги.

 – Есть, есть, – отвечает Надежда Фёдоровна. – Все твои вещи в шкафу, помоешься – переоденься.

 В кастрюле булькают пельмени, пахнет лавровым листом. Надежда Фёдоровна склоняется над плитой, вытягивая шею, я убираю со стола всё лишнее, а Ника курит у форточки. Надежда Фёдоровна недовольно косится на неё.

 – Слушай, бросай, а?

 Ника морщит лоб.

 – Что бросай?

 – Курить.

 – Обязательно брошу, мам.

 – Ну, некрасиво ты выглядишь с сигаретой, нехорошо! Да и вредно... Сама знаешь.

 – Знаю, мам. Брошу.

 – Точно?

 Ника широко улыбается, в её глазах – незнакомый, ледяной отблеск. Двинув бровями, она говорит:

 – Век воли не видать.

 Надежда Фёдоровна хмурится и поджимает губы, я молчу. Ника, посмеиваясь, прислоняется головой к трубе батареи.

 – Ну, сказала бы: «Точно», – говорит Надежда Фёдоровна.

 – Точно, точно, – вздыхает Ника.

 Пельмени дымятся в тарелках, мы едим. Ничего вкуснее я в жизни не ела. Надежда Фёдоровна, подпирая рукой подбородок, смотрит на Нику, а та, низко наклоняясь над тарелкой, поглощает пельмень за пельменем, да с таким аппетитом, будто и не обедала у меня. У Надежды Фёдоровны опять краснеют глаза, шмыгает нос, и Ника, положив вилку, выпрямляется.

 – Мамуля... Ну что ты! – Она целует её пальцы, губы, чмокает в нос, гладит по волосам. – Ну, ну, ну... Ты чего, мам? Всё же хорошо.

 – Всё, я уже... – Надежда Фёдоровна пытается взять себя в руки, бодрится, улыбается, но у неё не получается, и она зажимает глаза ладонью.

 – Так, мамуля, пойдём. Пойдём, пойдём.

 Дожевав пельмень, Ника уводит её в комнату, а я остаюсь на кухне одна. Мне ничего не остаётся, как только доедать свои пельмени, а их пельмени стынут в тарелках. Я заглядываю в тощий пакет Ники. Мыльница, зубная щётка, футболка, эмалированная кружка. Что там ещё, я разглядеть не успеваю: Ника возвращается.

 – Шмон устраиваешь? – Она улыбается, а глаза странные, колючие.

 – Извини, – бормочу я.

 – Могу показать, если так любопытно.

 Она выкладывает содержимое пакета на освободившуюся табуретку Надежды Фёдоровны. Свернув пакет, она бросает его в угол.

 – Вот и все мои манатки.

 Мне нехорошо, и я поднимаюсь.

 – Я пойду...

 Она сжимает моё запястье.

 – Настя, сядь, я тебя не отпускала.

 Я пытаюсь высвободиться, а она загораживает мне дорогу, и я попадаю в её объятия. Её щека прижимается к моей.

 – Не уходи, останься ещё.

 Я остаюсь. Возвращается из комнаты уже успокоившаяся Надежда Фёдоровна, и мы доедаем пельмени. Потом я мою посуду, а Ника достаёт из шкафа свои вещи, выбирая, что надеть. Отобрав белую водолазку и мешковатые брюки цвета хаки с кучей карманов («пацанские», по выражению Надежды Фёдоровны), она берёт большое полотенце и несёт его в ванную.

 Небо окончательно расчищается, в нём висят золотистые облачка, в верхних окнах дома напротив ещё ослепительно горит солнце, а у земли, внутри двора, уже смеркается. Ника сутуло сидит на качелях под серебристо-зелёной ивой, чуть отталкиваясь ногой и опустив стриженую голову, ни о чём не рассказывает и ни на что не жалуется, ничего не просит и никому не верит – никому, кроме меня. Мне уже пора домой, но меня что-то держит здесь, я не могу уйти. Худая мальчишечья шея смешно и трогательно переходит в круглый, покрытый тёмным ёжиком затылок, и кажется, что в этих поникших плечах совсем нет силы и твёрдости, нет воли и энергии, и только по колючим искоркам в глазах можно понять, что этот человек ещё жив.

 – Ну, наверно, я пойду, – говорю я нерешительно.

 Ника вскидывает голову. По её глазам я вижу, что она хочет сказать мне «останься», но она говорит глухо:

 – Да... Да, иди. Спасибо тебе.

 Тишину майского позднего вечера нарушает звонок домофона. Я делаю телевизор тише и озадаченно иду в прихожую. Может быть, это Диана? Но Диана сначала позвонила бы и предупредила, что приедет, а Костя вряд ли пришёл бы так поздно – в двенадцатом часу.

 – Настя... Настя, – слышу я голос в трубке.

 Кажется, это уже было. Я открываю дверь и впускаю Нику. Переступив порог, она прислоняется спиной к стене и смотрит на меня, то и дело прищуриваясь, будто плохо меня видит. В пакете у неё что-то стеклянно звенит. Я чувствую от неё запах, и меня бросает в холодный пот. Да, это было. Всё как в тот раз.

 – Ника, что случилось?

 Она странно улыбается и гладит меня по щеке.

 – Нет... Нет, не бойся. Не бойся, я никого не убила. Просто нажралась, как свинья. Мамка дала мне денег на новую одёжку, а я... пропила их. – Она открывает пакет и показывает три стеклянных бутылки пива. – Вот такая я сволочь, Настёнок. И беспросветно тебя люблю. Умираю, люблю тебя.