– Великолепно… В тебе скрыт огромный потенциал. Ты сама не знаешь, кто ты есть!

 Он ослепительно улыбнулся, а потом положил на стол свою визитку.

 – Вот мой телефон – на всякий случай, если ты захочешь узнать об этом больше. Где находится мой кабинет, ты знаешь. Ну всё, больше не буду отнимать у тебя время. Когда Альбина перезвонит, пожалуйста, подойди к телефону, не заставляй её волноваться. Всего доброго.

 Я проводила его, и на прощание он ещё раз улыбнулся. Пробормотав «до свиданья», я закрыла за ним дверь.

 В его улыбке было что-то от Воланда.

 Между тем мясо в кастрюле уже кипело, и я убавила огонь, машинально взглянув на часы. Было три сорок. Я принялась чистить картошку, морковь и лук, размышляя над словами доктора Якушева: «Ты сама не знаешь, кто ты есть». Кто же я есть?

 Альбина не перезвонила – она примчалась сама. Когда заверещал домофон, я как раз резала картошку кубиками, и нож, соскользнув, порезал мне палец. Сунув пораненный палец в рот, я бросилась снимать трубку.

 – Родная, это я, – услышала я знакомый голос. – Пожалуйста, открой, впусти меня!

 Я нажала кнопку открывания двери. На лестнице слышались шаги, а я уже поворачивала в замке ключ, чтобы впустить высокую фигуру в чёрном кожаном пальто с широким ремнём и в чёрных лакированных сапогах. Едва переступив порог, она протянула ко мне руки в тугих кожаных перчатках:

 – Утёночек!

 Обняв её и прильнув к ней всем телом, я сделала Рюрику знак, чтобы он оставил нас вдвоём, но он ждал распоряжений от хозяйки.

 – Альбина Несторовна, разрешите идти?

 – Иди, – отозвалась она рассеянно.

 На кухне булькала кастрюля и лежала недорезанная картошка, но мне было сейчас не до супа: мы с Альбиной слились в прихожей в жарком поцелуе.

 – Если бы не Андрей Фёдорович, не знаю, достучалась бы я до тебя или нет, – вздохнула она.

 Меня пробрал по спине холодок. «Ты сама не знаешь, кто ты есть», – отдалось эхом в ушах. Я зябко прильнула к Альбине.

 – Аль, – прошептала я. – Этот твой доктор Якушев – Мефистофель какой-то. Я его боюсь.

 – Якушев – Мефистофель? – засмеялась она. – С какой стати?

 – Самый настоящий, – сказала я. – Это он только с виду добрый. У него взгляд – мороз по коже! По-моему, он умеет подчинять людей своей воле.

 – Да что ты говоришь, моё солнышко! – с непритворным недоумением проговорила Альбина. – С чего ты это взяла, глупенькая?

 – Пойдём на кухню, расскажу, – сказала я.

 Альбина сидела у стола, а я резала картошку и лук, тёрла морковь и рассказывала, подробно останавливаясь на своих странных ощущениях. Альбина молча слушала, поблёскивая голенищем лакированного сапога, а потом поймала моё запястье, сжала его и сказала ласково:

 – Ласточка моя, Андрея Фёдоровича не нужно бояться. Вполне возможно, что он обладает необычными способностями, но он направляет их в доброе русло. Он помогает людям.

 – Возможно, и помогает, – сказала я, высыпая лук с морковью в сковородку. – Но только в нём есть какая-то жуть. С виду он этакий добренький дядечка, а как глянет – кровь в жилах стынет! Он сказал: «Ты сама не знаешь, кто ты есть». Что он имел в виду?

 Альбина улыбалась, поворачивая за мной лицо, как подсолнух за солнцем, будто бы следя за моими передвижениями по кухне незрячим взглядом.

 – Я тебе скажу, кто ты есть, милая. Ты ангел, которого мне послали небеса, когда я уже отчаялась и потеряла надежду. Если ты меня покинешь, я умру.

 Не знаю, отчего у меня снова выступили слёзы – от чувств или от лука. Расцеловав голову и лицо Альбины, я пошептала:

 – Аля, я очень тебя люблю.

 Следующие десять минут были посвящены заправке супа. Я крутилась на кухне, как белка в колесе, хлопая дверцами шкафчиков, дверцей холодильника, включая и выключая воду, громыхая сковородой в мойке, а Альбина с улыбкой слушала звуки моей суеты. Я спросила:

 – Тебе не скучно?

 – Нет, – качнула она головой. – Я счастлива, просто потому что ты рядом. Мне хорошо, тепло и уютно. – И добавила, потянув носом: – Вкусно пахнет. Что ты готовишь?

 – Всего лишь куриный суп с вермишелью. 

 Когда суп был готов, мы съели по тарелке, потом выпили чаю, и Альбина предложила:

 – Может, ко мне?

 – Я только напишу записку и оденусь, – сказала я.

 В синих сумерках уже зажглись фонари. Крупными хлопьями падал снег, и в воздухе пахло зимой. Мы с Альбиной стояли на балконе. Мадина уже ушла, и мы были вдвоём. Тёмные очки Альбины поблёскивали из-под полей шляпы, на перилах балкона сахарно искрился снег, тёмные ветки елей поникли под тяжестью снега, а ветки клёнов были будто обвешаны ватой. Я сняла с Альбины тёмные очки и приложила пальцы к складчатым ложбинкам на месте её глаз.

 – Если бы я могла сделать так, чтобы ты снова видела…

 Она мягко, но решительно отняла мои руки от своего лица.

 – Вряд ли это возможно, заинька. Но чтобы любить тебя, мне не нужны глаза… Я знаю, как выглядит твоё личико: мои губы уже изучили каждую его чёрточку. Мои руки знают каждый изгиб твоего тела, а твой запах я не спутаю ни с чьим другим. А больше мне ничего не нужно.

 ...Синие утренние сумерки сменяются серым светом зимнего дня. Скучный заснеженный двор заглядывает в окна, слепая серость неба застилает взгляд. Утро двадцать третьего декабря ничем не примечательно: как обычно, ползут по улице машины, идут закутанные шарфами люди, мёрзнут голодные бродячие собаки. На кухне пахнет кофе и жареной колбасой, Ника курит у форточки. Морозный воздух, втекая сквозь сетку, касается моего лба. Обняв Нику и положив подбородок ей на плечо, я закрываю глаза. И вздрагиваю, когда она говорит:

 – Наверно, пойду я. Пора.

 Ледяные клещи сжимают мне сердце.

 – Ты бы хоть домой зашла, – еле слышно говорю я. – Как же мама?

 Она качает головой.

 – Если я с ней увижусь, точно никуда не пойду.

 – Но ведь она должна знать.

 – Я напишу ей записку. Дай мне листок и ручку.

 Склоняясь над столом, как прилежная школьница, она пишет строчку за строчкой. В её до боли знакомой – ещё со школы – манере держать ручку я узнаю прежнюю Нику, с которой мы вместе считали птиц в небе и загадывали: если пролетят три птицы, будет то-то, если одна – будет другое. Красивым почерком выводя слова, она строго поджимает губы – она всегда так пишет, и это тоже мне знакомо и дорого. Ручка останавливается и отрывается от листка: Ника задумалась, облокотившись на стол и обхватив пятернёй голову. Я не мешаю ей думать...

 Дело было под Новый год – двадцать второго декабря. Ника по телефону сказала кратко: «Надо поговорить». Это меня слегка встревожило, и я ждала её с мурашками волнения. На всякий случай поставила чайник.

 Ожидая, я успела вскипятить его два раза. Когда заверещал домофон, я вздрогнула всем телом.

 – Я, – услышала я голос Ники в трубке.

 Я открыла дверь, она вошла. Мы не виделись уже два месяца, и я всматривалась в неё, примечая все изменения, произошедшие с ней. Она была в чёрной короткой куртке, чёрных брюках и высоких чёрных сапогах.

 – Привет, – сказала я.

 Она сняла перчатки и кожаную шапку с козырьком, ответила:

 – Привет.

 Она смотрела на меня прямо и пронзительно, серьёзно, без улыбки. Подстрижена она была по-прежнему коротко, даже немного короче, чем раньше.

 – Можно пройти?

 – Да, конечно, – спохватилась я. – Раздевайся, проходи. На улице, наверно, холодина... А у меня чайник вскипел. Чай будешь?

 Она не отказалась. Я заваривала чай, а она сидела, сцепив на столе руки в замок и глядя прямо перед собой сквозь задумчивый прищур. Такой мрачной я её ещё не видела.

 – Что-нибудь случилось? – спросила я, встревожившись. – Ника, ну не молчи так!

 Я накрыла её руку своей ладонью, но она через секунду убрала её. Сегодня она была какая-то бледная, вся холодная и подобранная, как пружина.