– Что такое с девочкой? Кто её до такого довёл?

 Я никак не могу понять, кто это. Голос женский, но туалетная вода мужская, горьковато-свежая. Кто-то гладит меня по волосам:

 – Настенька, открой глазки! Порадуй нас своим лучезарным взглядом!

 В спальне ещё несколько человек, я обвожу их всех глазами, но не могу узнать лиц. Весёлый голос, пахнущий мужской туалетной водой, смеётся:

 – О, да ты совсем никакая. Весело встретили Новый год без нас?

 Мне кажется, что все они смеются надо мной, над моим состоянием, и мне хочется от них спрятаться, но спрятаться некуда. Я натягиваю одеяло на голову и плачу. Раздаётся спасительный голос Альбины:

 – Оставьте её в покое!

 Я рыдаю:

 – Аля, мне плохо... Мне очень плохо... Зачем они издеваются надо мной? Пусть они уйдут...

 – Господи, Настенька, да с чего ты взяла, что над тобой издеваются? – говорит горьковато-свежий голос совсем не насмешливо, а даже вроде бы сочувственно. – Аля сказала вчера, что ты заболела, и мы пришли узнать, как твоё самочувствие. Если ты плохо себя чувствуешь, мы не будем тебе докучать. Поправляйся скорее.

 – Может, пивка для поправки здоровья? – язвит кто-то.

 – Заткнитесь там, – отвечает женский голос с запахом мужской элегантности. И добавил, обращаясь ко мне: – Мы пойдём, Настенька. Отдыхай, не будем мешать.

 Избавлю вас от подробностей процесса моего протрезвления, скажу только, что оно идёт тяжело и медленно. Мадина скармливает мне целую пачку дорогих капсул, предназначение которых заключается в выведении из организма вызывающих отравление продуктов распада алкоголя. К вечеру мне становится лучше.

 Я остаюсь у Альбины и на вторую ночь. Если предыдущую я проспала одна, то сегодня ко мне под одеяло проскальзывает рука Альбины, а её голос нежно спрашивает:

 – Утёнок, можно к тебе?

 – Зачем ты спрашиваешь разрешения, Аля? – вздыхаю я. – Это твой дом и твоя постель.

 – А девушка, которая лежит в постели, – моя? – спрашивает Альбина, лаская меня под одеялом рукой.

 – Конечно, твоя, – улыбаюсь я, возбуждаясь от её прикосновений.

 – Ну, если так, то, может быть, она не откажется прижаться ко мне сегодня ночью?

 Она забирается под одеяло и обнимает меня. Наши ноги переплетаются.

 – Ну вот, я прижимаюсь к тебе, – говорю я.

 – Отлично, – улыбается Альбина. – Но как насчёт того чтобы сделать это без трусиков?

 Трусики падают на ковёр рядом с кроватью. Нетрудно догадаться, что на сон этой ночью времени у нас остаётся меньше обычного.

 Утро второго января встречает меня чашкой ароматного свежесваренного кофе. Сегодня никаких гостей, только мы с Альбиной и солнечный зимний день – точь-в-точь такой, какой увековечил в своём стихотворении Пушкин. У Мадины выходной, и завтрак готовлю я, а Альбина сидит у стола и с улыбкой слушает звуки моей кухонной возни.  Когда я ставлю перед ней тарелку с аппетитными дымящимися оладьями, она привлекает меня к себе на колени и приникает к моей шее губами – жарко и щекотно.

 – Господи, как я тебя люблю, малыш, – шепчет она. – Никому тебя не отдам. Ты моя.

 – Целиком и полностью, – заверяю я.

 Идиллия длится до обеда, а в обед приезжает Диана Несторовна. Заглянув мне в глаза, удовлетворённо кивает:

 – Ну вот, совсем другой вид.

 Я сразу говорю:

 – Сегодня я объявляю сухой закон.

 Она смеётся:

 – Ну, бокал шампанского-то можно!

 – Вчера, как я смутно помню, тоже начиналось с шампанского, – отвечаю я. – Нет, с меня хватит.

 Диана Несторовна обнимает меня за плечи и говорит серьёзно:

 – Ну и правильно. Ничего хорошего в этом нет.

 Я угощаю её приготовленным мной обедом; мы сидим за столом втроём, разговариваем и смеёмся, и ни о чём плохом думать не хочется. На какое-то время груз жуткого и опасного знания, открывшегося мне позавчера, становится легче, в присутствии Дианы Несторовны я чувствую себя в безопасности, а пожатие руки Альбины под столом наполнено нежностью.

 – Хорошо мы сидим, это верно, – говорит наконец Диана Несторовна. – Однако, я вот зачем приехала... Пора на работу, Алечка. Отдохнула – и хватит.

 – А без меня ты никак не справишься? – спрашивает Альбина.

 – Справиться-то, может, и справлюсь, – усмехается Диана Несторовна. – Только и тебе нужно на работе хоть изредка появляться, дорогуша. Я понимаю, гораздо приятнее проводить время с Настенькой, но и о деле тоже думать надо.

 – Да я не спорю, Диана, – отвечает Альбина, опираясь о край стола и поднимаясь на ноги. – Ты, конечно, права. Ну что ж, я вызываю Рюрика.

 – Не надо, – говорит Диана Несторовна. – Пусть отдохнёт парень, Новый год всё-таки. Я сама тебя отвезу.

 Снова грусть и тревога наваливаются на меня всей своей тяжестью. И растерянность, и страх. Щемящая тоска и одиночество. Я убираю со стола и мою посуду, Альбина идёт одеваться, а Диана Несторовна помогает ей. Когда я заглядываю в спальню, Альбина уже одета в элегантный серый костюм с белой строгой блузой, а Диана Несторовна повязывает ей галстук. Окинув всю её фигуру критическим взглядом, она говорит:

 – По-моему, эти очки к этому костюму не очень подходят. Давай-ка наденем сегодня другие.

 У Альбины тёмных очков десятка полтора, и из них Диана Несторовна выбирает те, которые, по её мнению, подходят к этому костюму. В завершение она брызгает Альбину духами, приглаживает её короткие волосы щёткой и подаёт ей пальто, шарф и перчатки. В углу стоит сделанная на заказ тонкая лакированная трость с позолоченной ручкой – дорогой и элегантный вариант трости для слепых, но Альбина редко ею пользуется. Не берёт она её и сегодня, потому что заботливая рука сестры надёжнее любой трости.

 – Мы подвезём тебя домой, лапушка, – говорит мне Диана Несторовна.

 – Малыш, а может, ты останешься и дождёшься меня? – предлагает Альбина.

 – Пожалуй, мне нужно всё-таки заглянуть домой, – говорю я. – Надо проверить, как там папа. Мне как-то совестно оттого, что я оставила его одного в Новый год.

 В апреле был суд. Человек, которого Ника ударила бутылкой, умер после двух недель комы, так и не придя в сознание, – вопреки обнадёживающим прогнозам врачей.

 Я думала, что меня вызовут давать показания, но этого не произошло: о том, что она заходила ко мне сразу после случившегося, Ника, по-видимому, на следствии молчала, как партизан. Наверно, она вообще не называла моего имени ни следователю, ни адвокату.

 Я решилась прийти только на оглашение приговора. Зрителей в зале было немного – родители Ники, бабушка, ещё пара каких-то незнакомых мне людей. Когда я увидела Нику на скамье подсудимых, в железной клетке, у меня сжалось сердце. Она обводила взглядом зал, и я похолодела: узнает или не узнает? Я предпочла остаться не узнанной: на мне было чёрное кожаное пальто – подарок Альбины, платок и тёмные очки; скользнув по мне взглядом, Ника не узнала меня.

 Приговор был – два года колонии, не условно. Ника выслушала его с каменным, непроницаемым лицом, она держалась хорошо, чего нельзя было сказать о её матери и бабушке: те обе плакали. Ника смотрела не на них, а на меня – неотрывно и пристально, и от её взгляда у меня всё внутри обледенело. Узнала, поняла я. 

 Удар молотка судьи вбил огромный гвоздь в моё сердце. Клетку открыли, на запястьях Ники защёлкнулись наручники, а она не сводила взгляда с меня. Ни слезинки, ни слова она не проронила – только этот долгий прощальный взгляд.

 Пару слов о Якушеве. После того случая под Новый год это существо, так ловко ассимилировавшееся среди людей, неоднократно посещало меня и пыталось переманить на свою сторону. Чтобы пролезть мне в душу, Якушев сначала применял всё своё обаяние, изливал на меня потоки лести и всячески превозносил меня, обещая мне ослепительное будущее; он появлялся откуда ни возьмись, как будто точно знал каждую минуту, где я нахожусь. Он ловил меня на улице, в магазинах, в автобусе, появляясь, как джинн из бутылки, так что мне становилось жутко от такой его вездесущности. Он звонил мне на оба телефона, мобильный и домашний, в любое время дня и ночи; когда я наконец отключила их оба, это не помогло: выключенные аппараты продолжали звонить. И вот какая жуткая странность: звонки эти слышала только я, а отцу они были не слышны.