– Настя, вот ты где, – услышала я голос Дианы Несторовны. – А я-то всю дорогу волновалась, где ты! Почему ты не села в катафалк?

 Я не ответила, потому что тогда мой вопль сразу прорвался бы наружу. Я не хотела и не могла выставлять своё горе напоказ, и все мои усилия были направлены на то, чтобы обуздать его, не позволить ему выплеснуться – повторюсь, это стоило мне физических мук, на мне был словно надет корсет из боли. Когда гроб опускали в свежевырытую могилу, я зажмурилась; я знала, что ей сейчас плохо, и оттого мне было плохо тоже. Когда могила была зарыта и памятник установлен, начал накрапывать дождик, и запахло сыростью и свежестью. Я держалась в стороне от Дианы Несторовны, и мне не на кого было опереться; она, хоть время от времени и бросала на меня взгляд, но тоже близко не подходила и по каким-то соображениям избегала прикосновений. За поминальным обедом я не только не могла проглотить ни куска, но и даже взяться за ложку – мои руки без сил лежали на коленях, а лицо, должно быть, было безжизненной маской. Диана Несторовна бросала на меня обеспокоенные взгляды, но не подходила и ни о чём не спрашивала. Кроме неё был ещё кое-кто, кто поглядывал на меня, – женщина в чёрном кожаном пиджаке и чёрных сапогах, с короткой стрижкой и мелированием. Когда она сняла широкие тёмные очки, я узнала Марго, подругу Альбины. Когда место рядом со мной освободилось, она подсела ко мне.

 – Настенька, я уже давно на тебя смотрю и беспокоюсь... Ты плохо себя чувствуешь?

 Я смогла только отрицательно качнуть головой.

 – Может, выйдем на воздух? – предложила она.

 Я согласилась. Всё ещё крапал дождик: мокрая листва ярче зеленела, а грязь раскисла, небо было затянуто непроглядной серой пеленой туч, и не было видно конца шелестящей печали. Марго закурила и вместе с дымом выпускала слова о том, какой это кошмар, какой удар для всех, какой ужас и трагедия. Она сказала все полагающиеся в таких случаях слова, и сказала хорошо и складно, так что даже создалось впечатление, что она их заранее продумала. Чувствуя, что крик рвётся наружу с возрастающей силой, я зажмурилась и сдавленно проговорила:

 – Мне бы хотелось остаться одной сейчас...

 – Не думаю, что это хорошая идея, – покачала головой Марго. – В одиночестве хуже. Тебе сейчас нужна поддержка.

 А кто поддержит там Альбину? – жёг мою душу вопрос. Хоть и хорошо, и красиво, и проникновенно пели над её телом в церкви, но то страшное тёмное место, куда её утащил Якушев, недосягаемо для молитв. Как ей страшно, как плохо должно быть там сейчас! Я не уберегла, не спасла её от Якушева, он забрал её! Крик всё-таки вырвался, хоть я и зажала его рукой.

 – Настя, Настя! – Марго обхватила меня за плечи, достала мобильный и набрала номер. – Карина, бери Алису – и на крыльцо. И захватите сто граммов и чего-нибудь закусить. Живо! Сейчас, солнышко, – сказала она, пряча телефон и поглаживая меня по плечам. – Сейчас скорая помощь прибудет.

 «Скорая помощь» в лице двух малознакомых мне подруг Марго прибыла через две минуты с вышеназванными средствами. Сто граммов были влиты мне в рот заботливой рукой рыжеволосой Алисы, а Карина, особа с африканскими косичками, поднесла мне бутерброд с копчёной колбасой. Боль нельзя было ни запить, ни заесть, и было принято решение увезти меня из столовой для более основательного лечения. Была уже открыта дверца машины, ещё минута – и я укатила бы в неизвестном направлении, но тут как будто с неба раздался голос Дианы Несторовны:

 – Куда это вы её повезли?

 – У Настеньки шок, надо снять его последствия, – ответила Марго. – Все её бросили, а ей нельзя оставаться одной.

 – А кто сказал, что она одна? – нахмурилась Диана Несторовна. – Настенька! Иди сюда, лапушка. Иди ко мне.

 Уткнувшись в чёрную ткань её жакета, я задавила крик. Гладя меня по волосам, Диана Несторовна говорила мягко и ласково, как ребёнку:

 – Я с тобой, моё солнышко, я с тобой. Никуда не надо уезжать, ты мне нужна здесь. – Понизив голос до шёпота, она тепло и щекотно повторила мне на ухо: – Нужна.

 Только уцепившись за это слово, как за спасательный круг, и за жакет Дианы Несторовны, я и удержалась на плаву, не провалилась в чёрную бездну безумия. Диана Несторовна повторила:

 – Оставайся, лапушка... Останешься?

 Я только всхлипнула и кивнула.

 – Ну вот, – сказала Диана Несторовна удовлетворённо. – Большое спасибо вам, девочки, за заботу, но Настя остаётся. Она не одна, никто и не думал её бросать.

 Марго как-то странно прищурилась и сказала непонятно:

 – Вот оно что...

 Что это значило, я не знала, да это было и неважно. Я осталась и вынесла всю боль до конца.

 Верного Рюрика хоронили в тот же день, только на другом кладбище.

 Мы стоим на балконе и слушаем дождь. Диана Несторовна достаёт пачку сигарет, глядит на неё задумчиво и снова убирает в карман.

 – Всё, бросаю курить.

 Я озвучиваю то, что жжёт мне сердце уже давно:

 – Вы не думаете, что это я виновата?

 Диана Несторовна хмурится, на её лице – печальное удивление.

 – Настенька, о чём ты? Винить тебя – это же абсурд. Этот чёртов звонок... Я не знаю, кто это был, но если ты говоришь, что звонила не ты, то я тебе верю.

 Я говорю – теперь уже твёрдо:

 – Это он.

 Мы молчим, и это страшное, пульсирующее молчание. Дождь шуршит в траве, в небе повисла тревога. Холодная горечь воздуха вливается в лёгкие, наполняя грудь печалью, и долгий, долгий вздох ветра касается волос.

 – Он забрал моего отца, мою маму и вот теперь – Алю... Я не знаю, как им помочь. Я не уверена, что у меня хватит сил.

 Чай стынет в чашках, Диана Несторовна мнёт в пальцах сигарету, но не закуривает. Тикают часы, капает вода из крана. Всё вроде бы обычное, но во всём присутствует горький привкус, а на сердце – невыносимая тяжесть: как мне теперь жить без неё? Где смысл, где цвет, свет и радость? Ему удалось деморализовать меня, выбить из-под моих ног почву – с какими силами я вступлю с ним в схватку? В этом состоянии я не то что копьё – карандаш не подниму. А ведь они на меня уповают, каждый день промедления здесь идёт за год ТАМ.

 Чиркает зажигалка, но я кладу ладонь на руку Дианы Несторовны.

 – Не надо... Бросайте курить.

 Она улыбается. Мы сидим так: она держит мою руку, между нами две чашки и тишина. Я касаюсь ладонью её лица, а она, поймав мою руку, прижимается к ней щекой, закрывает глаза.

 – Я брошу. Брошу, если ты хочешь.

 – Хочу, – киваю я. – Пожалуйста, Диана, брось курить.

 Она открывает глаза.

 – С сегодняшнего дня не курю.

 «Смиренно молим тебя, светлая дево Анастасие, недостойные и падшие грешники, страждущие во тьме! Услышь наше отчаянное моление, приди, разреши узы, позволь нам узреть свет дня! Уповаем на сострадание твое, доброту и милость твои, сиятельная дево, копьем твоим светозарным пронзи пса окаянного, муки нам чинящего, да не протянется более ни к чьей душе рука его!»

 «Анастасие светоносная! Дойдет ли наша мольба до уха твоего? Доколе мы здесь, в месте страшном, зловонном и темном, претерпевать муки будем? Нет более мочи нашей, нестерпимы страдания наши, отвори врата темницы нашей, Анастасие, молим тебя! Ты наш свет и надежда наша, пролей слезу твою светлую на гниющие раны наши, и исцелятся они от слезы твоей. Да падет от руки твоей пес смердящий, ирод и мучитель наш, да горит проклятое нутро его адским пламенем, да разорвутся потроха его и лопнут глаза его окаянные!»

 «Услышь нас, Анастасие, пресветлая воительнице! Направь гнев свой на истязателя нашего, своею мощью возгордившегося и себя всесильным владыкою мнящего, придави стопою своею горло его нечистое, дерзновенно похваляющееся! Не дай нам, несчастным узникам, покрытым ранами гниющими, гореть в сем месте вечно, не зря света Божьего. Соль слез наших да отравит питие ему, отольются они ему сторицей, падет на главу его кровь наша. Услышь вопль наш скорбный, о Анастасие, вооружись копьем твоим победительным и избавь нас от врага окаянного, нас здесь заточившего!»