Я всё-таки глажу её по затылку, но она никак не реагирует. Только говорит с едва приметной усмешкой:

 – Ты с этим поосторожнее... Я ведь могу и неправильно истолковать.

 От её взгляда у меня пробегает по коже лёгкий холодок, в животе что-то неприятно ёкает, и я понимаю, что передо мной уже совсем другой человек. Мне больно и тошно. Как будто у неё заменили душу. А она, как будто нарочно, для того чтобы усугубить впечатление, говорит, окинув меня циничным взглядом и прищёлкнув языком:

 – Эх, брючки на тебе обалденно сидят... Специально для меня надела? Сработало, сработало... В самую точку. Может быть, по старой дружбе, скинешь их? А то как-то смехотворно получается: семнадцать лет люблю тебя, как идиотка, и до сих пор ни разу с тобой не спала. – И, придвинувшись ко мне ближе, обнимает меня за талию: – Насть... Может, завалимся на диванчик?

 От откровенной циничности этого предложения, а в особенности оттого, что его мне сделала Ника, мне становится нехорошо. Нет, это не она, она бы мне такого не сказала. И от её поцелуя мне становится тошно, как будто меня в самом деле имеют, только не в тело, а в душу. Оттолкнув её, я сползаю в угол балкона, закрыв лицо руками. Сквозь пальцы просачиваются слёзы. И уже совсем другой, тихий и покаянный голос Ники говорит:

 – Насть... Ну, прости. Ты что, подумала, что я правда трону тебя? Это я так... Шутки ради.

 – Ничего себе шутки! – сквозь стиснутые зубы горько цежу я.

 – Настёночек, родной мой... Ну, всё, всё. Прости. – Её рука тепло ложится мне на шею, она крепко целует меня в лоб. – Прости, солнышко. Я пойду, ладно?.. Не буду больше злоупотреблять твоим гостеприимством. Спасибо тебе.

 Она идёт в прихожую, а я, в смятении, с ещё не просохшими слезами, бреду следом. Сидя на корточках, уже в своей синей кепке, Ника зашнуровывает кроссовки.

 – Подожди, куда ты пойдёшь? – растерянно бормочу я. – У тебя ведь нет ключей. Будешь гулять по улицам?

 Она поднимает голову и улыбается мне из-под козырька.

 – Ничего, погуляю, пока мать не придёт с работы. Подышу вольным воздухом.

 – Да зачем? Можешь остаться, – предлагаю я.

 Закончив со шнурками, она встаёт.

 – Настенька, нет, – говорит она ласково. – Спасибо. Если я останусь, это будет лишним.

 Я всовываю ноги в туфли и хватаю косынку, сумочку и зонтик.

 – Тогда будем гулять вместе.

 Мы бродим по мокрым улицам и дышим вольным воздухом. Я тихонько беру Нику под руку, и она не возражает. Когда мы проходим мимо трепещущих на ветру фруктово-овощных палаток, она заглядывается на великолепные румяные персики, но увидев их цену, присвистывает и смеётся.

 – Нет, такие лакомства нам не по карману.

 Я достаю кошелёк и говорю продавщице:

 – Взвесьте полкило вот этих персиков, пожалуйста.

 – Насть, не надо, – тихо говорит Ника.

 Я и бровью не веду. В полкило помещается три персика, я расплачиваюсь и вручаю Нике кулёк. Мы идём дальше, некоторое время висит неловкое молчание.

 – Не стоило, – говорит наконец Ника.

 Я отвечаю:

 – Почему не стоило? Я тоже люблю персики. Давай съедим их вместе.

 В ближайшем ларьке я покупаю бутылку самой дешёвой воды и мою персики под струёй. Их бархатная кожица намокает. Устроившись на ещё сыроватой скамейке, я впиваюсь зубами в сочную мякоть, потом протягиваю персик Нике, и она тоже откусывает. Кусая по очереди, мы приканчиваем первый персик, причем Нике достаётся последний кусочек на косточке, и вместе с ним ей в рот попадают и мои покрытые персиковым соком пальцы. Я смеюсь:

 – Не откуси мне руку!

 Она улыбается:

 – Она очень вкусная.

 Таким же образом мы съедаем второй персик, а от третьего Ника отказывается:

 – Всё, кушай сама.

 Мне ничего не остаётся, как только съесть третий персик самой. После этого у меня все пальцы в соке, и я хочу ополоснуть их остатками воды из бутылки, но Ника со странным блеском в глазах берёт мою руку:

 – Можно?

 Её рот щекотно и влажно обхватывает мои пальцы, и в том, как она это делает, есть что-то сладострастно-порочное. Мне слегка не по себе, но я не показываю вида, Ника тоже как ни в чём не бывало закуривает, потом, спросив меня:

 – Не будешь? – допивает остатки воды и бросает бутылку в урну.

 Прогулка продолжается, мы идём вдоль парковой ограды – чёрных молчаливых чугунных прутьев, и мне они отчего-то напоминают могильную ограду.

 – Ты как – работаешь? – спрашивает Ника.

 Я киваю.

 – Продавцом в салоне подарков. Но сегодня у меня выходной.

 – Выходной – это хорошо, – задумчиво говорит Ника. И добавляет: – А я даже не знаю, как буду устраиваться. Наверно, отовсюду будут отфутболивать.

 – Всё равно где-нибудь да возьмут, – говорю я, чтобы её подбодрить. – По-любому устраиваться надо.

 – Надо, – соглашается Ника. – Не буду же я сидеть у матери на шее.

 – Они с твоим папой развелись, – говорю я. – Ты знаешь?

 Она кивает, её взгляд становится угрюмым. Мы проходим мимо летнего кафе с продажей пива, и она кивком головы предлагает мне зайти. Это кстати, потому что мои ноги устали на каблуках. Мы берём по пиву и пачку чипсов, садимся за столик. Только сейчас я соображаю, что это то самое кафе, в котором мы с ней когда-то сидели, и сердце ёкает. Ника приникает к стакану долгим глотком, с наслаждением пьёт.

 – Ох, сто лет пива не пила, – говорит она.

 – Мы здесь уже были, – замечаю я.

 – Может, и были, – пожимает она плечами.

 – Мы тут сидели в тот день, когда ты в первый раз коротко постриглась, – напоминаю я.

 – Не помню, – отвечает Ника.

 – Не помнишь? – удивляюсь я. – Такой знаменательный день?

 Она усмехается.

 – Нет, не помню... Выходит, не такой уж и знаменательный. Были дни и познаменательнее.

 Я выпиваю одно пиво (0,5 литра), а Ника, соскучившись по этому напитку, берёт второе. Потом мы гуляем по парку, и, как когда-то давно, Нику тянет повисеть на перекладине. Ей удаётся подтянуться один раз, а потом она со смехом спрыгивает на землю. Сделав пару шагов, она присаживается на корточки возле дерева и прислоняется спиной к стволу.

 – Что-то развезло меня, – усмехается она. – Пьянит вольный воздух-то...

 Скорее так подействовал на неё литр пива, но я молчу. Сидя на корточках у дерева, она смотрит куда-то вверх и улыбается, и ей, наверно, сейчас хорошо. Мне не хочется ей мешать, и я молча встаю рядом, прислонившись к тому же стволу плечом. Мы вместе смотрим в небо над верхушками деревьев, серое, затянутое тучами, и не хочется ничего говорить. Я не спрашиваю Нику, каково ей было в неволе: я чувствую это и так. Она сидит, я стою рядом, и мы молчим.

 – Слушай, – вдруг фыркает она, – кажется, пиво просится наружу.

 Мы не идём в платный туалет, а ищем кусты погуще. Ника забирается в самую середину, а я смотрю, нет ли кого поблизости. Она в кустах вполголоса матерится.

 – Что случилось? – спрашиваю я, еле сдерживая смех.

 – Крапива, мать её!.. Прямо в пятую точку ужалила!

 Я беззвучно давлюсь от смеха. Ника выбирается из кустов, застёгивая джинсы, потирает зад и с улыбкой прибавляет ещё пару крепких словечек. Мы бредём в зарослях, пока не выходим на дорожку.

 Мы сидим на скамейке, Ника курит уже вторую сигарету подряд, задумчиво щурясь. Сквозь серую пелену облаков проглядывает наконец-то солнце, и мокрый асфальт блестит. Рыжевато блестят в луче солнечного света ресницы Ники, и кажется, будто не было ничего, и мы по прежнему старые подруги.

 Бросив окурок, она обращается ко мне:

 – Можно серьёзный вопрос?

 – Давай.

 – Ты сейчас одна?

 – Какой ты предпочитаешь ответ: длинный или короткий?

 По аллее гуляют мамаши с колясками, влюблённые парочки, а я одна. На крыше воркуют и целуются голуби, под окнами раздаются по ночам кошачьи концерты, прямо посреди улицы собираются собачьи «свадьбы», люди в ювелирных салонах покупают обручальные кольца, а я одна и свободна, как ветер в поднебесье. Маленькая девочка с букетом полевых цветов ждёт встречи со своей мамой, а мама даже ещё не знает папу. А может быть, знает, но то, что именно он будет папой, ей неизвестно. Это длинный ответ.