При моем появлении они отшатнулись, словно увидели привидение. В Петрограде, как и в Москве, восстание большевиков победило. Керенский бежал, члены Временного правительства исчезли, но их войска вступили в кровавую схватку с большевиками. В этой борьбе самые тяжелые потери понесли женский батальон и юнкера, защищавшие Зимний дворец.

Как оказалось, в Петроград не поступали сведения о событиях в Москве, и Лейминга ничего не знали о ситуации в Царском Селе.

Мы навели справки и выяснили, что все поезда между Петроградом и Царским Селом отменили. Я пришла в ужас. Мне необходимо было знать любой ценой, что там происходит. Я не могла поехать сама, поэтому мы опять послали ординарца, единственного человека, который мог спокойно передвигаться в мире серых солдатских шинелей.

Он отсутствовал целый день. Вернувшись, он вошел ко мне и с невозмутимостью, свойственной людям его склада, заявил:

— Должен сообщить вам, что все в порядке и что великого князя Павла Александровича два дня назад увезли в Смольный.

Я оцепенела от ужаса. Расспрашивать было бессмысленно. Он не знал никаких подробностей.

Хотя большевики до сих пор не сделали официальных заявлений, их намерения, выраженные еще в самом начале революции, были очевидны. «Смерть аристократам!» Теперь могло случиться все, что угодно. Мы были полностью в их власти, и нас мог спасти только случай.

От мысли, что отец уже мог стать их жертвой, у меня останавливалось сердце. Моя беспомощность приводила меня в отчаяние; я могла лишь сидеть и ждать, и это ожидание казалось бесконечным.

Наутро я снова отправила ординарца в Царское Село, и на этот раз он привез мне утешительные известия. Он слышал, что сегодня отца должны выпустить из Смольного. Поэтому мачеха, Володя и девочки уехали в Петроград; в царскосельском доме никого не осталось. Но ординарец не знал, где именно они остановятся, и все попытки выяснить их местонахождение оказались тщетными.

Через день к нам пришел Володя. Он сказал, что отца освободили, но при условии, что он не уедет из Петрограда без особого разрешения.

По этой причине моя мачеха, княгиня Палей, решила на время обосноваться в задних комнатах отцовского дома на набережной Невы.

Большевики, рассказывал Володя, хотели заключить отца в Петропавловскую крепость, — об этом загодя узнал их верный слуга, который подслушал разговор в Царскосельском Совете. Тогда мачеха бросилась в Совет и не ушла оттуда, пока не отменили решение.

Отец провел в Смольном три дня. Потом ему сказали, что его переведут в крепость. Он прекрасно понимал, чем может закончиться такое заключение.

Однако на этот раз гроза прошла мимо. Отца отпустили под честное слово и разрешили остаться с семьей в Петрограде. Они прожили здесь две недели, а потом получили разрешение вернуться в Царское Село в сопровождении матроса, члена Петроградского Совета.

Пока отец с семьей жили в Петрограде, мы часто встречались. Когда же они вернулись в Царское Село, я их почти не видела; в тех условиях поездки в Царское Село были исключены. Кроме того, вернувшись из Москвы, я узнала, что жду ребенка; в создавшейся ситуации это меня очень пугало.

С каждым днем жизнь становилась все более неустойчивой и тревожной. Большевики издали декреты, перечеркивающие прошлое, и торопились выполнить свою программу. Мы все стояли на краю пропасти, и я особенно боялась за отца. Его дом в Царском Селе несколько раз обыскивали члены местного Совета, люди в солдатской форме с иностранными именами и чужими, нерусскими лицами. Они искали и отбирали оружие, которое теперь было запрещено в частных домах.

Обнаружив огромный винный погреб отца, Совет приказал своим людям его уничтожить. Всю ночь они выносили и били бутылки. Вино текло рекой. Воздух был пропитан винными парами. Прибежали все жители городка и, не обращая внимания на угрозы членов Совета, собирали ведрами пропитанный вином снег, черпали кружками бегущие ручьи или пили, лежа на земле и припав к снегу губами. Все были пьяные — и члены Совета, разбивавшие бутылки, и люди, окружившие дом. Дом, двор, соседние улицы наполнились криками и бранью. В ту ночь в доме никто не спал; казалось, этот разгул готов в любую минуту закончиться насилием, но в тот раз толпа была слишком пьяна, чтобы убивать.

Пока мы жили на Невском, я постоянно жила в ожидании обыска, но, как ни странно, к нам так никто и не пришел, хотя условия были самые благоприятные. С начала войны верхний этаж дворца занимал госпиталь, организованный англичанами. В подвальном помещении жили около пятидесяти русских санитаров, которые прекрасно знали расположение комнат.

Почти каждый вечер мы слышали, как они устраивают настоящие оргии, звуки доходили до нас по трубам дряхлой отопительной системы. Мы отчетливо слышали хлопанье пробок и разговоры, которые становились все более угрожающими.

Однажды поздно вечером старый дворецкий, который служил в доме еще до моего рождения, предупредил, чтобы мы не ложились спать этой ночью. Санитары выпили больше обычного и были настроены крайне агрессивно. Они собирались обыскать дом в поисках вина. Старый дворецкий, единственный из нашей многочисленной челяди сохранивший нам верность, постарался спрятать вино и столовое серебро. Но ничего не произошло; санитары напились и не смогли подняться наверх, чтобы заняться грабежом; я привожу этот эпизод только в качестве примера постоянной неопределенности, постоянного ожидания беды, в котором мы жили.

Много неприятных минут мне доставлял тот самый санитар, который некогда был нашим лакеем и которого я посылала с письмом к Дмитрию после смерти Распутина. Мне с огромным трудом удалось устроить этого человека санитаром в наш госпиталь, когда я узнала, что он заболел на фронте и не мог приспособиться к жизни в окопах. В госпитале он напрочь забыл о воинской службе и был недоволен даже сравнительно легкой работой. Мне часто приходилось делать ему замечание, а однажды даже поместить его под арест на двадцать четыре часа за вопиющую небрежность.

После революции он, по примеру остальных, оставил работу и вернулся в Петроград вместе с женой, которая одно время была моей горничной в Пскове. То она, то ее муж постоянно угрожали выдать меня Советам — так они мстили мне за наказание, которое он заслужил. Большинство наших слуг, которые многие годы жили в нашем доме со своими семьями, превратились в опасных врагов, готовых на любую подлость ради собственного удовлетворения, обогащения или благосклонности новых правителей. Мы больше не чувствовали себя в безопасности даже в собственных комнатах. Злобные глаза следили за каждым нашим движением, злобные уши прислушивались к каждому слову; казалось, они даже читали наши мысли. И мы не могли никого уволить; слуги образовали собственный совет и выбрали председателя. Они беспрестанно посылали делегатов к генералу Леймингу, требуя того или иного, прекрасно зная, что у нас больше не осталось денег. Продажа дома представлялась единственным способом положить этому конец. Генерал Лейминг с нетерпением ждал того момента, когда можно будет от него избавиться.

Наши беды были лишь фрагментом окружавшего нас кошмара. Те дни невозможно описать словами. Все слова, связанные с нашей прошлой жизни, потеряли всякий смысл; и никакие слова, ни новые, ни старые, не могли выразить хаос наших мыслей и поступков. Слова были беспомощны; мысли притупились, оказавшись в плену у бессильной речи. Нервы мои были напряжены до предела; я жила в постоянном страхе за своих близких. Малейший шум казался подозрительным, стук в дверь тут же вызвал в воспаленном воображении страшные картины того, что последует за возможным обыском. Я представляла толпу солдат, стоящую за дверью, — жестокие лица, резкие слова, грубые прикосновения ощупывающих рук. Я представляла, как меня арестовывают, выводят из дома, и я иду по улице в окружении наставленных на меня штыков, как сижу в тюрьме без пищи, сначала в холодном сыром подвале с крысами, потом в крепости, потом…