Фронтовики 30-го полка чувствовали себя здесь, в Филонове, не на службе, а дома и не хотели признавать ни командиров, уже выборных, ни комитеты. Как только сотни разместились по квартирам, отведенным атаманом Ново-Анненской станицы (станция Филоново — посреди этой станицы), офицеры стали настаивать на том, чтобы все винтовки казаки сдали в склад: сейчас они, мол, не нужны, а там целее будут. На самом же деле офицеры таким обходным путем пытались обезоружить казаков, и были случаи, когда офицеры тайком уносили из склада оружие и патроны. Но казаки не соглашались сдать «фронтовых женушек» — винтовки. Не соглашались они и на другие увещевания офицеров.

В полк наведывались купчики-землевладельцы и помещики, в частности Мокроусов, чью усадьбу по осени наполовину спалили, и милостиво предлагали услуги: содержать казаков на свой счет — и людей и лошадей, с одним только условием, чтобы казаки их охраняли. А Мокроусов, вкрадчивый, досужий старичок с огненно-рыжей эспаньолкой, не так давно прикочевавший всей семьей из столицы, просил перевести к нему на постой какую-нибудь сотню целиком, он-де завалит ее всем необходимым. Офицеры охотно на это шли, но уговорить казаков им не удавалось.

Глухи оставались многие фронтовики и к обращениям Хоперского окружного военно-революционного комитета. Отряды Красной гвардии, созданные ревкомом, были пока малочисленны, под боком у ревкома сколачивалась белогвардейская дружина из ярых монархистов. Ревком, спеша расквитаться с непрошеным соседом, попробовал было опереться на фронтовых казаков. Но казаки в большинстве наотрез отказались: мы-де нейтральные и воевать не желаем. После этого окружной ревком сказал им: тот, кто хочет послужить революции, пусть идет к нам, в Красную гвардию, а остальные сдайте оружие и расходитесь — кому куда угодно. Тогда белые офицеры начали внушать казакам совсем обратное тому, что они внушали им раньше: с оружием, мол, ни под каким видом не расставайтесь, оно вам еще пригодится.

Председателем полкового комитета в это время был избран Федор Парамонов — Зубрилин в числе старых казаков выбыл из части. Полковой комитет во главе с Федором приложил все силы к тому, чтобы выполнить распоряжение окружного ревкома и убедить казаков сдать оружие, но добился немногого. Фронтовики растащили по домам не только свои винтовки, но прихватили также и добрую долю патронов из склада, один станковый пулемет, несколько легких и большую часть полкового имущества. Полковых лошадей, брички и снаряжение казаки распродали с молотка, деньги поделили, а кое-какой запас обмундирования — гимнастерки, брюки — растрясли между собой жеребьевкой: на взвод досталось вещи по четыре. А один расторопный казачок еще и не то выкинул: в казенную бричку впряг пару казенных лошадей — и был таков.

Дня за два перед тем, как полк окончательно распался, на станцию приезжал один из членов окружного ревкома, хорунжий Нестеров. С Федором и другими революционно настроенными фронтовиками разных станиц вел разговор. Он рассказал им о делах в округе, о том, что ревком намерен полк распустить, потому что как боевая сила он ни на что не способен, и от имени ревкома поручил им, фронтовикам, чтобы они, придя домой, не сидели сложа руки и не ждали у моря погоды, а врезались бы в самую гущу борьбы, кипевшей сейчас в каждом хуторе, подбросили бы в нее революционного огня и установили в станицах и на хуторах советскую власть. При этом он, этот жилистый, уже немолодой, но очень живой и хлесткий человек в казачьей шинели, видно, носивший в себе клокочущую ненависть к старому режиму, назвал каждому фронтовику фамилии их одностаничников из ранее пришедших полков, которые уже имели такие поручения, и советовал им повстречаться с теми людьми, договориться и быть сообща.

«Какой молодец! — с уважением вспоминал Федор об этом человеке. — Задал нам задачу, ох, какую!»

Конечно, прятаться в кусты и отпираться от этой задачи, как бы ни была она тяжела, Федор не собирался. Но все же когда он начинал думать об этом, когда он мысленно переносился в свою Верхне-Бузулуцкую станицу, в свой хутор и пробовал представить себе, как все это там развернется, — к нему незаметно подкрадывалась робость.

Трудно было поверить, глядя на этого мозглявенького, лупоглазого, с худым острым личиком казака Блошкина, того самого, что когда-то в Натягаловке приходил к Наде с просьбой замалевать ему под глазом синяк, — трудно было поверить, глядя на него, чтобы в нем вмещался такой удивительно яркий и богатый голосина. Как гладевая на многокрасочном узоре стежка оживляет вышивку — голос Блошкина расцвечивал и оживлял голоса товарищей. И потому-то на вечеринке, устроенной перед отъездом на квартире Федора и Нади, Блошкин был душой компании, главным запевалой.

Второй раз уже казаки играли служивскую: «Звонок звенит…» Эту песню они любили особенно. В ней больше, чем в какой-либо иной, было и жгучей радости возвращения воина под родную кровлю, и жгучей грусти. Слова этой песни — немудрые, бесхитростные и до щемления в груди близкие; напев ее — невыразимо скорбный, но вместе с тем сладостный и облегчающий, мягкий, плавный и бесконечно изгибистый, как бесконечна та столбовая дорога, о которой упоминалось в песне.

Блошкин сидел за столом в переднем углу, зажатый с обеих сторон сослуживцами. Домашний ватник на нем был распахнут; лицо — бледное, в капельках пота. Уже затуманившимся, хмельным взглядом он обводил серых от табачного дыма однополчан, как бы призывая их к вниманию, отстранял вновь подсунутый ему стакан первача-самогона и, покачиваясь всем корпусом, полузажмурясь, пел на самых высочайших тонах, с какою-то бесшабашной увлекательной удалью:

Десятка полтора молодых, но уже бывалых людей, не раз глядевших смерти в глаза, в самозабвении подхватывали песню, и она, беспредельно широкая, со множеством повторов и разветвлений, скорбно лилась, размягчая и бередя казачьи сердца:

Хозяйкой на этой вечеринке и стряпухой была Надя. Впрочем, большой нужды в ее стряпне и не было. Служивые здесь жили совсем не так, как в какой-нибудь Натягаловке, где каждому, кому не хотелось класть зубы на полку, приходилось как-то промышлять. Здесь к служивым, особенно к тем, у кого дом поближе к станции, то и дело приезжали родные, привозили кур, гусей, молока, яиц — и харчей почти у всех было невпроворот. Всякой снеди казаки понатащили и сюда, на вечеринку. Надя только подогревала, что нуждалось в этом, и раскладывала по тарелкам. Жаркая, раскрасневшаяся от огня, в форме армейской сестры, она выбегала из комнаты, где горела печь, взглядывала на однополчан, тесно прижавшихся друг к другу, — кое-кто из них сидел даже в обнимку, — и ей было радостно и немножко грустно.

Вот теперь они, служивые, пируют тут за одним столом, веселятся, все такие милые, близкие, сродненные одной и той же горькой судьбиной, а завтра с рассветом разлетятся во все стороны, и словно бы никогда и не бывали вместе, словно бы никогда и не было тех дней, когда они, подчас рискуя жизнью, помогали друг другу, выручали из беды. Вон рядом с Блошкиным, вправо от него, склонив над столом огромные плечи и подперев щеку ладонью, чтоб легче было вести песню первым голосом, горбился Петров, с которым Блошкин когда-то по пьяному делу учинил драку и был им избит. Сейчас они сидели обнявшись. У Петрова на висках вздувались и розовели от усилий жилы. И было странно на него глядеть: сам огромный, а голос у него бабий, визгливый. Вон Жуков, старый казак, попавший на вечеринку случайно: приехал на станцию по хозяйским надобностям и зашел проведать сослуживцев. Переряженный во все домашнее — льняную с расшитым воротом и подолом рубаху, черные, из шведки, стеганые штаны, валенки, — он был почти неузнаваем. Лишь раздвоенная щека делала его прежним и знакомым, тем самым Жуковым, с которым Наде пришлось в местечке Бриены вместе квартировать и который относился к ней с отеческой лаской. Голосом его, как известно, природа обделила, но он тоже пел, широко распахнув щетинистую пасть, хотя что и как он пел, слышно не было. Вон, хватив, видно, лишку, клюет носом белобрысый казак Березов, Надин хуторянин, сын чудаковатого старика Березова…