— Кгым, кгым, здорово дневали! — откашлявшись, сказал старик Парамонов и в растерянности пошаркал у порога.

— Слава богу, — промычал Андрей Иванович, не глядя на гостя. Он промычал это каким-то глухим, утробным басом, в котором никак нельзя было признать его сладенького голоска, и засопел, не добавив даже своего обычного: проходи, мол, садись, милушка.

— Сла-ва бо-огу, — жалостливо протянула и бабка и засуетилась, сбрасывая со скамейки одежду, очищая место.

Ласковым взглядом Матвей Семенович отблагодарил бабку и по ее немому приглашению прошел к скамейке. Сел на самый краешек, поджал ноги. Еще раз откашлялся, поднеся ко рту ладонь лодочкой, но случайно взглянул на свою коленку, где сквозь разлезающуюся штанину просвечивало тело, и в испуге отдернул ото рта руку, кинул ее на коленку. То, что перепалка между хозяевами возгорелась из-за Надиного письма, ему стало совершенно ясно, и начинать разговор о письме было неловко. А кроме в голову ничто не лезло. Минуты две длилось тягостное молчание. Выручили темы, имевшиеся на такие случаи у каждого: о погоде, о здоровье.

— Уж сколь времени, Митревна, мы, кажись, не видались, — начал старик, пошевеливая в забывчивости рукой, лежавшей на коленке, и открывая прореху, — уж и не помню когда. За весну ни разу не припало свидеться. Дело не дело, а все будто занят. Здорова, крепка?

— И-и, Матвей Семеныч! — Лицо у бабки страдальчески сжалось. — Какое уж там мое здоровье, в мои-то годы!.. Ныне крестцы ломят, завтра спина болит. Ноги таскаю — и то слава богу. А уж здоровье… не спрашивай.

— Н-да, Митревна… Был конь, сказывают…

— И правду сущую сказывают. Был сивка, да изъездился, укатали годы.

— Н-да…

Помолчали еще. Андрей Иванович, сидя к гостю спиной, продолжал строгать. На темной его, изрубцованной старостью шее набухали жилы. Строгал он с таким упоением, так напряженно всматривался в кленовый с аршин брусок — будто в руках у него была не первая же подвернувшаяся на дворе дровина, а золотая планка. Матвей Семенович коротко исподлобья глянул на него: «Ишь ведь… пыжится как, злует. А чего человеку надо? Втемяшилось, проклятому, в голову — лезть к Абанкиным в сродствие. Выдумает же, нечистая душа! Не выходит, полчанин, нет? Ну и не выйдет, так и знай!» Повозился на скамейке, покряхтел, свернул цигарку, закурил, а хозяин, не замечая его, все строгал и сопел. Наконец, чтобы хоть как-нибудь вытянуть из полчанина слово, Матвей Семенович пересел к нему поближе и спросил:

— К покосу готовишься?

Тот выбросил перед собой, как ружье, брусок, щуря глаз и крутя брусок в руках, прицелился — с одного конца, да с другого, по одному ребру, да по другому, да по третьему — и тогда уже заговорил:

— Как же! Надеяться мне, милушка, не на кого. Что сам сделаю, то и есть. А время на месте не стоит. Луга вот-вот, что ни видишь… Старые грабли карюха поломала мне, анчутка слепая. И ногу спорола, и грабли израсходовала.

— Так я заметил даве, улегала она на переднюю. Ты куда-то на ней ездил?

— Да ездил… Набрехали, будто пшеничку мне быками стравили, весь табун будто заходил! И с чего возьмет народ? Стоит пшеничка стеной, чистая, ровная, как умытая. Хороший хлебец, душа радуется… А та пшеничка, что твой Алексей по абанкинской земле сеял, аж мою никак превзошла, еще будто ровнее и чище, — и Андрей Иванович, впервые за разговор взглянув на гостя, ехидно чему-то усмехнулся.

Старик Парамонов глотнул удвоенную затяжку дыма, похвальбу полчанина пропустил мимо ушей. Знал, что разговор об этом к добру не приведет; знал, что Андрей Иванович, всегда стоявший за Абанкиных горой, с некоторого времени стал цепляться за них еще рьяней. Именно с той поры, как весной, во время сева, Трофим посылал на его загон батраков, и те забороновали ему полкруга зяби. Случилось это уже после того, как Надя загадочно исчезла. Просил ли Андрей Иванович зятя помочь ему в работе, нет ли — неизвестно. Вряд ли все же после всех событий у него хватило духу просить. Скорее всего сделал это Трофим по собственному почину.

— Сват Петро Васильич спасибо тебе говорит, — усмехаясь все шире, продолжал Андрей Иванович. — Спасибо, грит, добрым людям, пособили мне. Вот жду, грит, когда вырастет пшеничка, поспеет — косить буду.

Матвей Семенович насупился.

— Это почему ж такое косить он будет наш хлеб? Мы, стал-быть, сеяли, а он косить будет?

— Хм! Ну и народ! — Андрей Иванович развел руками, задев гостя бруском, и даже головой качнул. — «Наш хлеб». Скажет ведь!.. Нахрапом залезли на чужую землю, да и в рот к ним не влезешь, в собственность обратили. А сват Петро Васильич вас просил там сеять? Ты как, сообразуешься с этим? У него что… своих силов, что ль, не хватает? Ить вот какие!.. Это, милок, так и будет, затеши на носу. Чья земля-то? Твоя нешто? То-то и оно. А чья земля — тот и хозяин.

При упоминании об Абанкиных Андрей Иванович подчеркнуто и неизменно делал ударение на слове «сваты», и бабка не удержалась:

— И какие они сваты теперь, ну их к богу! Затвердил одно: «сваты» да «сваты». А уж какие там сваты теперь. Вон Надька пишет…

Обветренное, в рыжеватой щетине, лицо Андрея Ивановича вдруг словно очугунело, ноздри раздулись. Он швырнул брусок, вскочил, затрясся весь и, тыча в сторону гостя черным сучковатым пальцем с кривым ногтем, заорал:

— Кто ж мои сваты, кто? Кто, скажи на милость! Вот они, что ли, они? Они, да? Так, что ли? Вот эти гол… — Андрей Иванович хотел было сказать «голодранцы», но спохватился и замял это слово. — Они не сваты, а воры со своим сынком. Воры! Украли у меня дочь, сманили ее, дуру. Я таких сватов и на порог не пущу. Да, милушки. Таких мне и на выстрел не надо. Ишь сваты нашлись. В темную ночь под углом сватать. Был же разговор, трактовали, чего же им…

Этого уж Матвей Семенович вынести не мог. Добра от Милушки он и не ждал, конечно, но это уж слишком было! Встал со скамьи, надулся. Долго поправлял на голове свою старенькую со сломанным козырьком фуражку, все поджидал: не одумается ли полчанин и не попросит ли у него прощения за свою дурную, безрассудную вспышку. Но тот, распаляясь, начал выкрикивать уже явную несуразицу, и казалось, конца этому не будет. Матвей Семенович, не желая больше унижаться, обернулся к горестно охавшей бабке, с достоинством раскланялся и, не отвечая бесновавшемуся полчанину, зашагал из хаты.

Тридцатый полк стоял все еще там, где его застала Надя, — в местечке Бриены. Как ни мало нравилось казакам это приболотное чужое и голодное местечко и как ни плохо был организован отдых, все же здесь они были в тылу, и казаки хоть и переругивались порой от скуки, однако помаленьку оправлялись, приводили в порядок и себя и коней.

Но на свете, как известно, всему есть конец. Пришел конец и мирному житью полка — правда, не совсем тот, какого ждали служивые. Однажды под вечер из штаба дивизии пришла телефонограмма: подготовиться и походным порядком — на фронт. Приказ еще не был объявлен по сотням, но все уже знали о нем. И сразу все пошло колесом под гору.

Казаки сделались злыми, угрюмыми. Лица у всех как-о потускнели и постарели. В третьей сотне пытались было начать митинг, но командование запретило: некогда, мол, заниматься болтовней, надо осмотреть снаряжение, проверить ковку коней, оружие.

Улицы местечка словно онемели: не стало слышно ни смеха, ни говора, ни даже грустных, безотрадных песен, взращенных тоской по родине. Лишь во дворах шла потаенная перебранка. Изредка по улице, спотыкаясь впопыхах и хлопая о голенище болтавшейся шашкой, пробегал посыльный или во весь опор скакал всадник, охаживая лошадь плетью, и глухие шорохи и звуки, будя в душе тревогу, долго дрожали тогда в сумеречной, присмиревшей улице.

Казаки, квартировавшие вместе с Федором и Пашкой, в этот день все были в сборе — в наряд из них никто не попал, что случалось редко с того времени, как коней вывели на подкормку в болото. Не было пока одного лишь Федора: после обеда он ушел в комитет и, видно, задержался там. Надя принесла кипятку с кухни, и служивые, разместившись вокруг стола, хлебали вприкуску чай. Собственно, не чай, а горячую водичку, еле-еле окрашенную буроватым настоем, и не вприкуску, а, скорее, вприглядку.