— Что тебя теты мучают, — скажет она, — что ты ни минутки не дашь покою, ровно шилом тебе… Может, ничего и не будет, а ты уж на стенку лезешь, раньше смерти умираешь.
Петр Васильевич сердито прикрикивал на нее:
— Волос, знычт, длинен, да ум короток! То-то, прости господи… Помолчи лучше! Людей никак уж пообчистили, поотобрали участки, а у нас что ж… думаешь, промахнутся? Как бы не так, жди!
— Куда ж теперь… Другие ведь живут без участков, — не унималась Наумовна, — не в петлю же лезть?
— Дура ты, дура, вот что, из ума выжила! — хрипел Петр Васильевич, и старинная кровать под ним раскачивалась и стонала.
Наумовна уже присмотрелась к переменам в старике, попривыкла к его выходкам. А в первую ночь, когда он только услышал о новой власти и о том, что вечным землям пришел конец, — не на шутку перепугал Наумовну. Всю ту ночь напролет, пока на дворе не забелелось, он, выгибая половицы, грузно шаркал пухлыми босыми ступнями, сжимал кулаки, опускался в изнеможении на стул и снова шаркал. Нательная сорочка его была распахнута, борода и волосы на голове всклокочены, и весь он, белый, огромный, взъерошенный, напоминал буйных, которых держат взаперти.
Наумовна день-деньской была на ногах, и ей нестерпимо хотелось спать. Но едва она начинала забываться, в уши ей врывался либо грохот стула, либо злобное рычание: «Не-ет, знычт, нашармака вы не проедете, не подживетесь, нет!» И она, пугливо встряхиваясь, приподнимала голову, осовелыми глазами глядела на старика. Грешница, в тот раз на мысль ей приходило, что со стариком стряслось что-то неладное: или умом малость тронулся, или порчу кто напустил на него. Влез он на кровать в ту ночь с рассветом, когда Наумовне была уже пора вставать, затоплять печь и доить коров. Оттолкнул ее к стенке, стащил с нее одеяло и, подмяв бороду, камнем ткнулся в подушку. Наумовна потихоньку слезла с постели, достала с полки графин крещенской святой воды и, шепча молитву, побрызгала на мужа.
То, что с вечных земель спихивают помещиков и всяких господ, Петра Васильевича ни на волос не огорчало. Так им и надо, поделом! Давно бы этих проклятых белоручек надо было угостить. Они, конечно, чистые, пахучие, образованные; рублю они не кланяются, полтину выбивать не станут и воровать не пойдут; обедают с вилки, чаевничают без блюдца. У них даже уши краснеют, если как-нибудь невзначай при них пустишь матерщинку. Таких, как Петр Васильевич, они даже за стол с собой не посадят, почитают их мужланами и сиволапами; коли когда и соблаговолят подать руку, так после ее полчаса трут мылом да щеточкой. Все это так — они благородные и честные, а Петр Васильевич неотесанный, вежливым обхождениям не учен и даже с подмоченной совестью. Но что, спрашивается, они сделали для того, чтобы быть такими чистыми и благородными? Чем они заслужили богатство? А ничем. Они только родились — и в этом весь их труд, все их умение.
А Петр Васильевич нажил капиталы собственными руками, собственным хребтом! Тем не было нужды мараться о чужое добро — какая крайность, если дедушка иль прадедушка подвалил им наследство! А Петр Васильевич замаран, он это знает, он отдал сатане душу, да, душу отдал в заклад, и до сего времени помнит, сколько шкоды учинил людям..
Еще в те годы, когда он жил в гостях у журавлей, отшельничал, под руку ему однажды подвернулась корова, и он ночью отвел ее мяснику. А на другой день по степи, облизывая потрескавшиеся от жары и жажды губы, очумело моталась сухонькая, невзрачная женщина, поглядеть — старуха, а на самом деле молодая с Платовского хутора вдова, известная тем, что каждый год при муже рожала детей и почти каждый год носила их на кладбище. Пятеро все же как-то отбрыкались от смерти, зацепились за жизнь, и теперь — мал мала меньше — обузой висели на матери. Со слезами на глазах она пытала Петра Васильевича: не видал ли он поблудной ее анчутки, коровы. «Одна-разъединая кормилица есть, — жаловалась она, — и та вчера куда-то запропастилась. Вот горюшко! Ноги прибила — и попусту. Как сквозь землю… сгинула, и все. Ныне детишкам разу дать нечего». — «А какая твоя коровка? — спрашивал Петр Васильевич, щуря короткие ресницы. — С белым клином под брюхом, чалая?» — «Так, так, чалая и с клином. Она, треклятая!» — «Передние ноги по колено белые», — машинально говорил Петр Васильевич, размышляя о том, что коровку-то он второпях продешевил, на трояк верный промахнулся. «Она, она, чтоб ей лихо было!» — «Что-то, девонька, не на память мне, не видал. Нет, не приходилось, знычт». Женщина с недоумением взглянула на него, и он вдруг заорал: «Что я вам, пастух, что ли! Черти, лодыри! Одна корова есть, и ту не могли углядеть!»
Конечно, если бы Петр Васильевич знал заранее, чья это корова, что он оголодит детишек, он, может быть, и не тронул бы ее. Но ведь на лбу у коровы ничего не написано. И грех такой случился, назад уже не воротишь. И мало ли таких и похожих грехов помнит Петр Васильевич! А сколько перезабыл!.. Да, Петр Васильевич продал сатане душу. Пусть так. Но где такие, чтоб собственным хребтом нажили капиталы и остались не замаранными? Нет таких, не бывает! Петр Васильевич жулил, прижимал, обманывал, но и сам не знал, что такое отдых, что такое праздник, почему ночью нужно спать, а не работать; не боялся быть грязным, нечесаным, иногда голодным и холодным; не боялся ни зимних буранов и морозов, ни летнего зноя… Нет, разным чистоплюям и белоручкам он совсем не ровня. Тех давно надо было спихнуть с вечных земель. Они им попали на даровщинку. А Петр Васильевич жизнь положил за свой участок и за здорово живешь не подарит его.
Утром ныне, едва он, тусклый и невыспавшийся, успел позавтракать и еще дохлебывал ложкой взвар, в комнату вбежал молодой запыхавшийся парень, сиделец, и передал приглашение хуторского атамана немедля пожаловать в правление.
— Что там такое, экстренное? — спросил старик, дожевывая грушу.
— Дюже не докажу, Петр Васильевич, а вроде бы наказный атаман едет.
— Как?.. Каледин? Алексей Максимыч?!
— Вроде бы так.
Петр Васильевич крякнул. Откуда что взялось! По-жениховски суетясь и покрикивая на старуху, чувствуя, что ночные страхи его постепенно бледнеют и дышать становится легче, он наскоро привел себя в порядок, причесался, пригладился, надел праздничные лакированные сапоги с дутыми, гармошкой книзу, голенищами, новую суконную на вате поддевку и, приказав Наумовне и Трофиму убрать, на всякий случай, двор и комнаты, поспешил в правление.
Хуторской атаман, все тот же ражий, седобородый, второй год носивший насеку урядник с александровскими во всю грудь медалями, обычно зеленоватыми, а сегодня до блеска отчищенными золой, сидел под огромной золоченой рамой царского — Николая Второго — портрета, об «увольнении» которого предписаний так и «не воспоследствовало» пока, бестолково горячился, спорил с писарем о чем-то совершенно пустяковом и ненужном — о какой-то исчезнувшей бумажке — и во все концы хутора без передышки гонял полицейского и сидельцев. Те оповещали и скликали народ на сходку по случаю небывалого в жизни хутора события: приезда самого наказного атамана войска Донского. Старику невдомек было, что генерала Каледина «наказным» величать уже нельзя, как всех его предшественников, потому что никакого «наказа» от императора он не получал, то есть не был назначен императором, а был атаманом «выборным». Но старый служака, как почти все казаки, по привычке продолжал титуловать его «наказным».
Абанкина хуторской атаман ждал с великим нетерпением. И когда тот, раздваивая бороду, вошел, важно, степенно, как всегда, атаман резко осадил писаря, все еще препиравшегося с ним из-за той же бумажки, и поспешил навстречу.
— Ну, Петро Васильич, — сказал он, хватая его за руку и заглядывая снизу вверх в его лоснящееся в напускной строгости лицо, — выручай. Жара. Слыхал?.. А? Встретить надо с хлебом-солью, как оно и заведено у нас исстари. Окромя тебя некому, берись.
Петр Васильевич и сам отлично сознавал, что если в хуторе кто и достоин преподнесть хлеб-соль такому известному человеку, так прежде всего именно он, Абанкин, и потому отказываться не стал.
