Пахари злились, и особенно злился Алексей. Везет же, скажи, ему в жизни, как утопленнику! Столько времени мотался по чужим краям, рисковал жизнью, подставляя себя под пули, а домой пришел — и порадоваться нечему. Три собственных пая в семье, а земли нет. Один пай в закладке у Абанкиных с четырнадцатого года, с того времени, как Алексея справляли на службу. Еще целый год надо ждать, пока истечет срок закладной. Другой пай тоже в закладе — с шестнадцатого, — и у тех же Абанкиных. А на последний — досталась негодная земля, «лылы». Вот и поправляй хозяйство, богатей!
— Я им, сатаилам, грец их возьми, что говорил! — вспоминая о том сходе, когда пытались переделить землю, возмущался дед Парсан, — Что я говорил им, нечистым духам! Подкупили разведентов, смухлевали, те и подсунули им землицу. Зачем же им переделивать? Конечно! Какой расчет! А ты вот надрывайся тут, вытягивай жилы. Да и что проку! Коль и вырастет что, так былка от былки — стоговая вилка. Нет, вишь! Взъелись да взъелись… Хоть бы этот предобрый Фирсов, культяпый черт, да и Мосев Иван тоже…
— Все вы смельчаки… Махать после драки кулаками все вы смелые, — сказал Алексей недовольно.
— Да не после драки, ты еще!.. — Дед обиделся. — В морду ведь не ударишь, ну! Полдня цапались, потом руки стали поднимать. А что они, руки? Кабы всех считали. А то… бабьих рук много было — пруд пруди, да что толку! То-то и оно.
Они прошли еще два раза, взмылили коней и, не дожидаясь обеденной поры, отпрягли. Делать перерыв хоть и рано было — солнце к средине неба еще не подошло, — но лошаденки уже выбились из сил, начали приставать. Дед Парсан принялся кашеварить, а Алексей, посоветовавшись с ним и пообещав скоро вернуться, накинул на меринка пиджак, взобрался верхом и уехал.
Через полчаса на участке Абанкиных — верстах в трехчетырех от стана — он сидел на плугу рядом с Петром Васильевичем, покрикивал на меринка, вырывавшего из руки повод, и спокойно излагал Абанкину свою просьбу. Тот перед фронтовиком и урядником почтительно склонял свою седеющую голову, задумчиво щурился.
Меринок все время подергивал за повод, топтался позади них. Голодный и усталый, он не мог равнодушно смотреть, как рядом с ним из наполненных сеном яслей рысак вышвыривал под ноги аржанец, такой свежий, пахучий и, должно быть, очень вкусный! А тут, как назло, ясли стояли вправо от меринка, как раз с той стороны, с которой у него не было глаза. Если бы он мог думать, то наверняка думал бы так: «Ну и народ! Где уж им попотчевать гостя, даже поглядеть не дают!» Помахивая хвостом и выгибая шею, он тянулся к рысаку, вращал единственным зрячим глазом, с ясным оранжеватым огоньком, и все зарился на клочки сена. Молодой в серых яблоках рысак жевал, не поднимая головы, звучно и жадно, К яслям его только что поставили, и он тоже был голоден. На нем Трофим только что вернулся из хутора. Много за последние дни рысаку пришлось исколесить дорог: побывал он во всех соседних хуторах, несколько раз в станице, на станции. Гонял его хозяин, сидя на нем в седле, и по всяким бездорожным местам: о край речки, по степи, по балкам и кустарникам.
Который уж день Трофим разыскивал Надю, да все без толку. Та словно в воздух поднялась. С кем бы ни говорил Трофим, у кого бы ни спрашивал, никто ничего о ней не знал, все в недоумении разводили руками. Первое время Трофим думал, что она тайком живет где-нибудь здесь же, на своем хуторе: или из подруг у кого-нибудь — у той же Фени, или у тетки Авдотьи, жены Игната Морозова, а то и дома, у отца. Но по тому, как при разговоре эти люди вели себя, не похоже было, чтобы кто-нибудь из них укрывал Надю. Бабка Морозиха, например, так разбушевалась, когда Трофим пришел к ним, такое несусветное начала кричать, набросившись на него с кочергой, — пришлось просить Андрея Ивановича, чтобы он унял обезумевшую старуху.
Петр Васильевич, покряхтывая, слушал Алексея, посматривал сбоку на его выцветшую служивскую фуражку с казачьей на околыше кокардой. Он с полуслова понял, к чему ведется речь, и неторопливо обдумывал ответ. А подумать ему действительно было о чем: любой на его месте не сразу бы нашелся. Надо было разговор так повернуть, чтобы и не обидеть прямым отказом служивого — с Парамоновыми ребятами дружить выгодней, чем ссориться, — по и не давать в то же время никаких посулов. Конечно, просьба Алексея вернуть ему пай земли сама по себе не слишком уж большая. Через какой-нибудь год пай этот все равно отойдет Парамоновым. Петр Васильевич не обеднел бы, не ахти какой убыток, тем более что Алексей обещал из урожая уплатить неустойку. Но Петр Васильевич умел глядеть глубже, в корень дела. Ведь ежели сегодня вернуть землю Парамоновым, то завтра же придут, и обязательно придут, выпрашивать паи Пропасновы, послезавтра — Филимоновы… Что же будет? А не дашь — чего доброго, начнут самовольничать. Попусти только… А управу в нынешние времена не скоро найдешь. На престоле теперь всякие Чхеидзе да Родзянки, — власть-то, видно, не очень прочная.
— Знычт то ни токма, оно как бы сказать, Алексей Матвеич, — осторожно заговорил Абанкин, когда Алексей изложил все доводы и выжидательно умолк, — дело, знычт, небольшое — пай земли. Да. Небольшое, говорю. Пустяковое. Но как тут… с уговором? Сказывают: уговор лучше казанков. Оно и правда. Вот ежели бы ни то…
— Но ведь я уплачу из урожая, — поморщившись, напомнил Алексей.
— Да я не в том, что ты! — Петр Васильевич покачнул свой дородный стан и ласково взглянул в лицо собеседнику. — Я не в том, какое дело! Я только говорю — ты повременил бы трохи. Немного. Денька через три мы тут закончим — больше трех дней не проканителимся — и переедем туда, к Крутому ерику. А я вот как только того… осмотрюсь…
Алексей невесело усмехнулся:
— Тебе, Петро Васильич, хорошо рассуждать. Ты по четыре пары быков — рукой не достать — заложишь в плуг и в колено гонишь борозды. А мы на своих клячонках блинчики снимаем. Земля сверху и так уже заклекла, а через недельку и вовсе. Не нашими зубами будет грызть ее.
— Вот это, Алексей Матвеич, верно! — с радостью подхватил Абанкин, — Всчет сухмени это ты справедливо. Бывалый случай. О прошлый год такой, знычт, был пример… — и, уклоняясь от прямого разговора, стал подробно рассказывать о том, как в прошлом году у них с Березовым получились совсем разные урожаи, хотя сеяли в одно и то же время и на одинаковой земле, рядом. От одного примера перешел к другому, потом к третьему и наконец начал говорить, и казалось, без конца, вообще о том, как надо обрабатывать землю, чтобы снимать хорошие урожаи.
Алексей, отворачиваясь, ерзал на грядильне плуга, постукивал пальцами о железную полосу, нагретую солнцем. Из-под лакированного козырька фуражки, надвинутой на глаза, смотрел, как в отдалении по отливающей темными цветами пашне лазают быки, впряженные в бороны, и думал: «Жадюга, проклятый, жила! Сидишь тут, заливаешь мне глаза, а батракам и отдохнуть не даешь. Обеды уж никак миновали, а они все тягают быков». С сожалением взглянул на свернувшее с полудня солнце, поднялся. Чувствовал, что проку из их разговора не будет — пустая трата времени, а унижаться, упрашивать — не в его нраве. Кое о чем еще поболтали, вспомнили о войне, и Алексей, поправив на меринке пиджак, сухо распрощался.
Назад ехал Алексей прямиком, через гору, испещренную кое-где полосками пашен. В одной из балок неожиданно наткнулся на арбу, укрытую полстями. Подле нее, в конце вспаханной полоски, лежали воловья упряжь, плуг. Тут же на привязи отдыхали быки. Под арбой в тени копошились люди: двое подростков и широкоплечий седой старик. Алексей угадал хуторского атамана, поклонился ему.
— Здоровеньки, служивый, — отозвался атаман, вставая. — Откуда бог несет?
Алексей задержал меринка.
— Да насчет пая, Тимофей Михалыч… к Абанкину ездил. Землицей-то меня обделили.
— А-а… Ну и как?
— Да вот и так! Наградили меня, говорю, каменьями, провалиться бы им! Ну, какой, к дьяволу, сев на такой земле, посуди сам. Гольный камень. Му-ука!
