Федор понял: за ним гнались. Никаких сомнений, за ним гнались «дружинники», непримиримые враги. Не было у Федора сомнений и в том, что уж если «дружинники» на это решились, значит кони у них надежные, не то что его строевой. Он знал, что на какие-нибудь четверть часа — но никак не дольше! — он скрыт из поля зрения конников, что не раньше как через десять — пятнадцать минут, выбравшись из суходола на взгорье, им удастся взять его «вназерку». А уж возьмут коли — так не выпустят. Все это Федор понимал прекрасно. Но что за это незначительное время мог он сделать? Перехитрить «дружинников» — спрятаться от них? Но куда?

Впереди и по бокам, насколько хватало глаз, стлалась беспредельная перепелесая равнина в редких полосках озимей и пашен, над которыми особенно заметно текло струистое марево. И ни чахлые, беспорядочно разбросанные кусты терновника, ни приземистые, корявые, сиротливо пригорюнившиеся дикие яблоньки, уродливо искаженные маревом, ни мелкие овражки укрыть Федора не могли.

Оставалось одно: идти напролом. Запалить коня, а «дружинников» к себе не подпустить. И не до округа идти — куда там! — а хотя бы до попутного хутора Хлебного. Отсюда до него верст тридцать, а может быть, и с гаком, минуя Альсяпинский, а затем — Бакланов. В этих ближайших хуторах у Федора не было ни родни, ни знакомых. И он не знал, атаман или ревком в них правил. А в Хлебном у власти был ревком. Об этом Федор знал достоверно.

А главное, там жил его фронтовой товарищ, песенник Блошкин, тот самый, что на прощальной вечеринке в Филонове был душой компании. Он, Блошкин, хоть и сморчок по виду, но когда, бывало, подпирало лихо, так вместо него не надо иного богатыря: мал ноготок, да остер. И Федор был уверен, что Блошкин наверняка ему поможет. Только бы застать его дома!

Федор выпустил из-под мышки домашний, ссохшийся на ветру узелок, припал грудью к луке в шершавой жестяной оковке, — так, что лицо его доставало развевавшейся гривы, и, не щадя коня, налег на плеть.

Это бывалому, стреляному коню, очевидно, показалось несправедливым: он зло прижал сызмальства надрезанные подвижные уши, покосился на хозяина кровяным глазом и мотнул головой. Верхняя нежнейшего ворса губа его в капельках пота от усталости уже дрожала. Розоватой изнанкой она завернулась кверху, и из-под нее угрожающе глянули зубы. Но конь привык повиноваться хозяину и, вытянувшись еще больше, кряхтя, наддал ходу.

Федор хоть и гнал его теперь нещадно, но хладнокровия не терял, и силы коня, довольно скромные, расходовал бережно. А дорога здесь пошла — пропасть в ней крещеному! — еще хуже, чем в начале пути: копыта коня по самый путовой сустав то и дело вязли в грязи, особенно в балках.

В хуторе Альсяпинском, где через прозрачную с песчаным дном речку ездили вброд, так как мост полой водой был сорван, конь дорвался до реки и с великой жадностью, вырвав повод, уткнулся в воду. Ненасытно глотал ее, а она ручьями через горячие, раздувавшиеся ноздри лилась обратно. Бока его ходили ходуном. А между тем расстояние между Федором и «дружинниками» гибельно сокращалось. Но Федор, опытный ездок, все же не оторвал коня, дал ему попить, справедливо полагая, что время, потраченное на это, с лихвой возместится.

На перегоне от Альсяпинского до Бакланова, где шлях пересекался железнодорожной линией Москва — Царицын, Федору подвезло. «Дружинники» его было настигли здесь, под хутором Баклановым, лежавшим тотчас же за линией. Конь под Федором уже весь был взмылен, и с него хлопьями падала пена. Плеть уже почти не взбадривала его. Когда Федор приближался к переезду, «дружинники» уже топтали ему пятки.

Вдруг неподалеку от переезда, выскочив из небольшого леса, затрубил паровоз, тащивший нескончаемый состав-порожняк. И только что Федор простукотел по прыгавшим бревнам настила между двух полосатых столбов — поперек дороги легла огромная жердь шлагбаума, и мимо одинокой цветной будки с ослепительно блестевшими окнами, мимо пожилого железнодорожника, подозрительно поглядывавшего, как на взбешенных приплясывающих конях вертелись не менее взбешенные вооруженные казаки, загромыхал набиравший скорость поезд.

До Хлебного оставался один перегон. Правда, большой: верст пятнадцать. Но все же только один! А конь под Федором уже хрипел. Оскалился, опустил чуть не до земли голову. Мокрая шея у него, как у птицы в полете, была предельно вытянута и как-то судорожно покачивалась. И, казалось, конь не бежал уже, а полз, часто и нетвердо перебирая согнутыми, подламывавшимися ногами.

Федор, кособочась в седле, пытался угадать нагонявших: двое скакали рядом, третий — позади. Сидели они крючками, и лиц их рассмотреть нельзя было. Все же одного из тех, что скакали рядом, вахмистра Поцелуева, Федор угадал — по бурке и по черкесской, в заломе, шапке.

Но самое важное было то, что Федор с тревогой заметил, — винтовки за спинами «дружинников». «Гады… гады! Кадюки! А ведь пристрелят!» — подумал он. И только что он подумал это — в уши ему ворвался отрывистый, как исполнительная команда, голос, с каким-то клекотом, напоминавшим крик ворона:

— Стой!.. Сто-ой!..

В руке у Федора пуще засвистела плеть.

— Сто-о-ой!..

Вдруг — выстрел… другой… третий. Пуля, чмокнув, ковырнула еще не успевший зачерстветь солончак в аршине от передних ног коня. И тут с конем, вконец выбивавшимся из сил, случилось то, чего Федор от него никак уж не ожидал: он всхрапнул, вскинул голову и, строча ушами, напружившись, прибавил ходу. Федор видел, что Поцелуев стрелял на скаку. А такой стрельбы Федор не очень боялся.

Наконец вдали, по-над синей, изрезанной оврагами горой завиднелись деревья: хутор Хлебный славился садами и походил издали на лес. Проездом Федор не раз бывал в нем. Хутор сравнительно небольшой по числу дворов, но так разбросался по берегу речки, что пока его минуешь, нудно станет! Поместье от поместья — не досвистишься. Но двор Блошкиных, как Федор помнил по рассказам сослуживца, — второй с этого края. Скорее бы до этого двора. Скорее бы отделаться от этих гадов!

А они все ближе и ближе. Федор уже слышал позади тяжелый перебойный храп и надсадное порсканье их скакунов. Оглядываться назад ему уже некогда было: конь опять начал приставать, и требовались огромные усилия, чтобы как-то продлить его бег. Хоть бы еще выстрелили, что ли! Но «дружинники» теперь не стреляли. Они, видно, понимали, что стрелять здесь, на глазах у ревкома, рискованно. А рисковать им совсем незачем было, ежели они и так уже, считай, нагнали.

Вот и околица. Беглым взглядом, не разгибаясь и не поднимая головы, Федор охватил ее всю сразу: при дороге черная и, как всегда, угрюмая часовенка, на которой стрекотала сорока; на прогоне — узкие и, что борозды, глубокие скотные тропки; вправо, к горе, — кладбище, обнесенное оградой из дощатых планок; влево, почти на самом берегу сверкавшей камышистой речки, в стороне от дороги, — дом под железом, а поодаль от него — второй, под камышом.

Все внимание Федор сосредоточил на этом, втором доме. От него шла к дороге лошадь, впряженная в тарантас. Правил, сидя рядом с мальчиком на козлах, казак, одетый будто на свадьбу. Он подъехал к дороге и остановил лошадь, очевидно удивленный бесшабашной скачкой приближавшихся к нему всадников.

Казак этот — тщедушный, с худым острым личиком — Федору показался знакомым. Не он ли Блошкин и есть? Не он ли это вырядился, сбросив с себя фронтовую одежду? Но рассмотреть его хорошенько натруженными, мутными от пота глазами Федор не успел.

Он не слышал даже, точнее, не воспринял, поглощенный другим, как этот казак, заволновавшись на козлах, крикнул тревожным, удивительно сильным, сочным голосом, никак не вязавшимся с его мозглявенькой наружностью: «Парамонов?.. Ах, сволочи!..» И спешно, повернув лошадь, размахивая кнутом, зарысил ко двору.

На строевом учении, в манеже или в поле, а в походе — как правило, казаки ездят отделениями: три коня в ряд. Отделениями они делают и повороты: вольт направо, вольт налево. Вот такой строй «дружинники» и образовали, зажав с обеих сторон, как в щипцы, Федора. Поцелуев упер ему в пропотевшую подмышку бурый от ржавчины винтовочный ствол, из дула которого воняло пороховой гарью, и проклекотал, заикаясь от ярости: