Она перешагнула через халат и устроилась на коленях у Голда, сидевшего на крышке стульчака, приладив попку к его члену, а изогнутой спиной прижавшись к животу. Вывернула левую руку, и он туго обмотал ее ремнем. Кожа натянулась, выступили вены на предплечье. Анжелика хихикнула, высунула кончик языка. Взяла шприц, вонзила иглу в руку. На теле вздулся пупырышек, потом исчез, острие проникло в вену. Она потянула поршень обратно, опять хихикнула и медленно впрыснула героин.

– О, папочка, о-о-о-о, мой сладкий папочка...

Игла раскачивалась в руке, она закрыла глаза, привалилась к Голду. Он чувствовал себя ослабевшим, размякшим.

Чувствовал ее легкое дыхание, неровный от наркотика пульс, чувствовал, как погружается она в блаженное забытье. Он баюкал ее на своей груди и любовался медовой, гладкой кожей. Она облизнулась, рот так и остался приоткрытым. Он вытащил иглу.

Так она проспала больше часа. Проснулась оживленная, счастливая и хотела его. Так забавно, так странно было видеть в небольшом зеркале, как погружается его сухое, бледное тело в ее – тонкое и темное.

На улице бушевал ураган. Они завернулись в купальные полотенца, пообедали – креольский рис с креветками, – поставили тарелки на пол и снова занимались любовью. На стерео пела Билли Холидей. Потом Голд смотрел, как Анжелика перед большим, круглым старинным зеркалом, улыбаясь его отражению в мутном стекле, расчесывает длинные, жесткие, цвета воронова крыла, волосы розовой щеткой. Одурманенная, она двигалась плавно, как в замедленной съемке. Голд в постели закурил свежую сигару, потягивал виски и думал, что надо хоть позвонить Эвелин, извиниться. Но вместо этого он задремал. Из-за дождя день так и не наступил, было темно.

Когда он открыл глаза, Анжелики в спальне не было. Он нашел ее в ванной, она опять кололась. Он разозлился. Это было так, будто он поймал ее с другим любовником. Он назвал ее вороватой сукой, наркоманкой. Он обвинял ее, говорил, что она его использует, чтобы доставать героин. Нет, нет, молила она, глаза под тяжелыми веками наполнились слезами. Она любит его. Любит! Но он так часто оставляет ее одну. А она ненавидит одиночество. Почему он не останется здесь, с ней, навсегда? Ее настойчивость разозлила его еще больше. Он пнул столик, с грохотом упала лампа. Глупая сука, наркоманка! У него есть семья, она что, не способна понять?

Жена и дочь! Вот именно, мерзкая, отвратительная семья! А у нее есть только он. Ну нет, он тоже кричал, у нее есть это проклятое зелье. Она избавится от этого, мечтает избавиться. Она хочет его, только его. Чтоб он оставался с ней каждую ночь. Она будет его семьей. Это будет его дом. Глупая шлюха. Она хоть что-нибудь понимает?! Сколько раз он твердил. Он никогда не оставит жену и дочь, никогда. Для какой-то наркоманки, метиски, которая на Уоттсе ходила по рукам, как бутылка дешевого джина. Она металась по квартире, захлебываясь от слез. Оставь меня! Уходи! Хорошо, так вот чего она хочет. Сучка. Он рывком распахнул дверь, ураган все свирепствовал. Голый, он глупо стоял на пороге. Что же, если таково ее паршивое желание! Злобный ублюдок! – задыхалась она. Сволочь! Жид! Он закатил ей оплеуху, голова ее мотнулась, она схватилась за щеку, упала на стол. Жид! Жид! – орала она. Бессердечная гадина! Мистер Айсберг! Черномазая сучка! Он убьет ее! Черная сука! Ну давай! Умереть – вот чего она хочет. Умереть! Чтоб он сдох! Она убьет себя из этой херовины. Она вцепилась в него когтями. Не царапайся! Ах, к нему и прикоснуться нельзя! Он трус, он боится, как бы его жидовка... жена не догадалась, что он лезет в негритянскую... Он убьет ее, убьет! Ну давай! Давай! Он схватил ее за горло, начал душить. Давай! Валяй! – хрипела она. Она не хочет жить без него. Не хочет. Слезы лились по лицу, струились по его рукам... Джек, о, Джек. Джек, Джек, люби меня, Джек.

Он подхватил ее на руки, отнес на софу. Лег рядом, она свернулась калачиком, прижалась к нему и рыдала, рыдала. Все хорошо, хорошо, уговаривал он, поглаживая ее по плечу. Он просит прощения, просит простить его.

О, Джек, о, Джек, захлебывалась она. Он ей так нужен. Ей так страшно. Она боится.

Чего боится?

Всего. Боится заболеть. Боится темноты. Боится, что он не любит ее.

Люблю, конечно, люблю, не бойся.

Боится, что однажды он уйдет и не вернется. Просто выйдет за дверь и...

Я всегда возвращаюсь. Ты знаешь, остаться я не могу, но...

Боится, что он бросит ее.

Он целовал ее, слизывая со щек соленые слезы. О, детка. Прелестная детка.

О, Джек. Возьми меня. Возьми.

Он вошел в нее, она подняла бедра, стонала, а слезы все текли.

Еще, Джек, еще, возьми меня, возьми. Не оставляй меня. Живи во мне. Останься во мне навсегда. На веки вечные. Не оставляй меня, Джек. На веки вечные, навсегда. Навсегда.

Они заснули на софе, руки и ноги их сплелись. Он спал крепко. Он спал слишком крепко. Ему снилось, что он гонится за кем-то по бесконечно длинному, кошмарно длинному тоннелю, тоннель петляет, он никак не может увидеть, кого преследует, видит только тень на стене. Вдруг поворот, петля, и уже не он преследует, а жертва гонится за ним. И это не тоннель – лабиринт, лабиринт, а в нем масса крыс, крыс размером с лошадь-тяжеловоза, и глаза у них в темноте горят красными огнями, как фонарик, о котором он мечтал в детстве. И папа дал ему денег, медяки из жестянки с мелочью, что стояла на швейной машинке, а потом папа умер, и, черви сожрали его...

Голд проснулся в холодном поту. Он весь заледенел. Комната была пуста. Где Анжелика? Он потянулся за стаканом, залпом осушил его. Алкоголь обжег, но не согрел.

Хотелось помочиться. Он потащился в ванную, ноги заплетались, и он понял, что пьян. Ухватившись за стену, он облегчился. В унитазе плавали обрывки последнего пакетика из-под героина. Значит, она вколола еще дозу. К черту, надо убираться отсюда, подумал он. Скорей отсюда, домой.

В спальне вдруг зазвенел смех Анжелики, ненатуральный, металлический. Он услышал ее голос, что-то тихо, монотонно бубнящий.

Какого дьявола, с кем это она?

Голд встряхнулся, собрал с полки ключи, бумажник, револьвер, которые Анжелика положила туда, когда раздевала его, и, осторожно ступая по холодному полу, отправился в спальню.

Анжелика, голая, сидела на краю постели и оживленно разговаривала по телефону цвета морской волны. Голд положил вещи рядом с ней, подошел к шкафу и в темноте отыскал кое-что из чистой одежды, которую хранил здесь. Помедлил, оглянулся на нее. Она повернулась к нему. По лицу блуждала сомнамбулическая улыбка.

– Я ей сказала, – с запинкой произнесла она.

– Что?

– Сказала ей, можешь не ходить домой. Я сказала.

Голд медленно подошел к кровати.

– Кому?

– Ей! – твердила Анжелика, держа перед собой трубку. – Ей! Я сказала ей, и теперь не надо идти домой.

Он понял. Как будто бомба, разорвалась в мозгу, показалось, он тонет, он уже под водой, конечности налились свинцом, легкие разрываются, он борется, пытается вынырнуть – тщетно.

– Что ты сделала? – тихо переспросил он, не решаясь поверить. – Что ты сделала?

Она, все еще с аппаратом, лениво приподнялась, не очень уверенно потянулась к нему.

– О'кей, папочка. Сказала, как сильно ты любишь меня, как мы любим друг друга, как...

Он неловко размахнулся, ударил ее. Она упала назад, на кровать, прижала руку к лицу. В углу рта выступила кровь.

– Скотина! – закричала она. – Мне больно! Ты сделал мне больно!

Он хотел ударить ее снова, раздавить, уничтожить, истребить, заставить замолчать.

– Ублюдок! – визжала она, стоя на коленях, изо рта текла кровь.

– Что ты наделала?!

– Сказала ей! Сказала! – Голос стал пронзительным, истерическим. – Сказала, как сильно ты любишь меня, как трахнешь меня. Сказала, что она жирная еврейская корова, а дырка между ног у нее...

– Заткнись! – Голд угрожающе нависал над ней. Гнев разливался по телу, распирал, разрывал его, как разрывает вой сирены мирную ночь. Она пятилась от него по Широкой постели, а телефонный провод, волоча за собой перекрученные простыни и упавший аппарат, соскользнул на пол и полз, как змея. Это было жутко.