— Перестань, мама, — повторил Мартен. — Люди слишком нас боятся.

— Они ничего не понимают, — сказала мать, обращаясь к Адамбергу. — Не понимают, что люди во всем винят нас. Бедная моя девочка, хоть бы ты держала язык за зубами.

— Я была не вправе, — строго ответила Лина: казалось, тревога матери ее не волнует. — Ты же знаешь. Надо, чтобы у «схваченных» был шанс спастись.

— Это верно, — согласилась мадам Вандермот, садясь за стол. — Но ведь нам некуда идти. Я же должна их защитить, — снова обратилась она к Адамбергу.

— Никто нас не тронет, мама, — сказал Ипполит и воздел к потолку свои изуродованные руки. Все расхохотались.

— Они ничего не понимают, — негромко сказала мать. Видно было, что она очень расстроена. — Не показывай руки, Ипполит. Сейчас не время паясничать, вон в Сернэ человек погиб.

— А что там случилось? — спросила Лина, на которую Адамберг старался не смотреть: ее грудь просвечивала сквозь белую пижаму.

— Мама же тебе сказала, — вмешался Антонен. — Кто-то бросился под канский поезд. Это было самоубийство, вот что она хотела сказать.

— Как вы об этом узнали? — спросил Адамберг.

— Слышала, когда ходила за покупками. Начальник станции пришел на работу без четверти восемь, а там — полиция и «скорая помощь». Он поговорил с одним фельдшером, и тот ему все рассказал.

— Без четверти восемь? Но ведь первый поезд там останавливается только в одиннадцать.

— Позвонил машинист экспресса. Ему показалось, что на пути что-то лежало, вот начальник и пришел проверить. Вы знаете, кто погибший?

— А вам об этом сказали?

— Нет, — ответил за мать Ипполит. — Наверно, это Маргерит Вану.

— Почему именно она? — спросил Мартен.

— Ты же знаешь, что говорят в Сернэ. Она алитяпс.

— Она спятила, — пояснила Лина.

— Правда? Как это? — спросил Антонен с живым, неподдельным интересом человека, который не допускает мысли, что может спятить сам.

— Это с тех пор, как ее бросил муж. Она кричит, рвет на себе одежду, чертит линии на стенах домов и пишет на них. В смысле, на стенах.

— Что же она пишет?

— «Мерские свиньи». Через «с», — сказал Иппо. — То в единственном числе, то во множественном. Она покрыла этими надписями всю деревню, и людям это стало надоедать. Каждый день мэр посылает кого-нибудь стереть надписи, которые она сделала ночью. А еще, поскольку у нее есть деньги, она берет крупную купюру и где-нибудь прячет, под камнем или под деревом. А утром все бросаются искать эту бумажку, словно в игре в прятки. И в результате все опаздывают на работу. То есть она в одиночку дезорганизует жизнь всей деревни. Хотя, с другой стороны, закон не запрещает прятать крупные купюры.

— Вот потеха, — сказал Мартен.

— Да, потеха, — согласился Иппо.

— Никакая это не потеха, — одернула их мадам Вандермот. — Бедная женщина не в своем уме, она страдает.

— Да, и все-таки это потеха, — сказал Иппо и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.

И мать вдруг совершенно преобразилась, словно осознав, что любые упреки тут бесполезны и несправедливы. Он похлопала великовозрастного сына по руке и пошла к своему креслу в углу комнаты. Усевшись там, она, очевидно, устранится от участия в беседе. Это был незаметный и безопасный способ уйти со сцены, как бы оставив вместо себя двойника.

— Надо послать цветов на похороны, — сказала Лина. — Все-таки это была наша тетя.

— Может, я в поле нарву? — предложил Мартен.

— Полевые цветы на похороны не посылают.

— Верно, надо в магазине купить, — согласился Антонен. — Давайте купим лилии!

— Да нет же, лилии — это на свадьбу.

— К тому же лилии нам не по карману, — добавила Лина.

— А если анемоны? — предложил Иппо. — Они дешевые.

— Анемоны цветут ранней весной, — возразила ему сестра.

Адамберг слушал, как они выбирают цветы, которые надо послать на похороны Маргерит, и думал, что этот разговор, если только он не сочинен заранее каким-то гениальным злодеем, самым убедительным образом доказывает непричастность Вандермотов к происшествию в Сернэ. Впрочем, в каждом из Вандермотов была искра гениальности.

— Знаете, Маргерит не умерла, — сказал наконец Адамберг.

— Правда? Значит, цветы можно не покупать, — обрадовался Иппо.

— Тогда кто же погиб? — поинтересовался Мартен.

— Никто. Человек лежал между рельсами, и поезд проехал над ним, не задев его.

— Браво! — сказал Антонен. — Вот это я называю художественным переживанием.

Говоря это, молодой человек протянул сестре кусок сахара; Лина поняла его без слов и разломила сахар пополам. Антонен не решался сам ломать сахар, поскольку для этого нужны крепкие пальцы. Адамберг отвел глаза. В последние дни кусочки сахара буквально преследовали его, и сейчас он ощутил нервную дрожь, как будто его окружило многочисленное вражеское войско и забрасывает бомбами в бумажных обертках.

— Если он хотел умереть, — заметила Лина, глядя на Адамберга, — то ему надо было лечь на рельсы, а не между ними.

— Совершенно верно, Лина. Только он не хотел умереть, его положили туда. Это мой помощник, майор Данглар. Кто-то хотел его убить.

Ипполит нахмурил брови.

— Использовать как орудие убийства поезд, — заметил он, — это сложно и хлопотно.

— Зато хитроумно — такую смерть легко выдать за самоубийство. Ведь когда мы видим рельсы, мы сразу думаем о самоубийстве.

— Да, — поморщился Ипполит. — Но для того чтобы сочинить такой план, нужен очень неповоротливый мозг. С большими претензиями, но тупой. Абсолютно йишвитяпс. Абсолютно спятивший.

— Иппо, — сказал Адамберг, отодвигая чашку, — мне надо поговорить с вами наедине. А потом, если возможно, поговорить с Линой.

— Тупой, тупой, — повторил Иппо.

— Мне надо с вами поговорить, — настаивал Адамберг.

— Я не знаю, кто хотел убить вашего помощника.

— Я хочу поговорить о другом. О смерти вашего отца, — добавил он, понизив голос.

— Ну ладно, — сказал Иппо, искоса глянув на мать. — Тогда нам лучше выйти на улицу. Только дайте мне время одеться.

Адамберг шагал по неширокой, вымощенной щебнем дороге рядом с Ипполитом, который был выше его минимум сантиметров на двадцать.

— Я ничего не знаю о его смерти, — сказал Иппо. — Его рубанули топором по голове и по груди, вот и все дела.

— Но вы знаете, что Лина вытерла рукоять топора.

— Я так сказал тогда. Но я был маленький.

— Иппо, а зачем Лина так тщательно вытирала рукоять?

— Понятия не имею, — сердито произнес Иппо. — Но не потому, что это она его убила. Я свою сестру знаю. Может, в душе она и хотела его убить, как мы все. Но на деле она вела себя совсем по-другому. Это она не позволила Шарику перегрызть ему глотку.

— Если так, значит она вытирала топор, потому что считала убийцей одного из вас. Или видела, как один из вас, Мартен или Антонен, убил отца.

— Мартену тогда было шесть лет, Антонену — четыре года.

— Или вы.

— Нет. Мы все слишком боялись его, чтобы решиться на такое. Это было нам не по плечу.

— Но все же вы натравили на него собаку.

— Тогда в его смерти был бы виноват Шарик, а не я. Чувствуете разницу?

— Да.

— А в результате этот гад убил мою собаку. И мы были уверены, что, если один из нас его хоть пальцем тронет, он нас всех прикончит, как Шарика, и в первую очередь — маму. Так, наверно, и случилось бы, если бы граф не забрал меня к себе.

— Эмери говорит, в детстве вы не отличались робостью. Он говорит, вы наводили страх на всю школу.

— Да, я там навел шороху, — признался Ипполит, улыбаясь своей широкой улыбкой. — А что еще сказал Эмери? Что я был маленьким ублюдком, который всех терроризировал?

— Примерно так.

— Не примерно, а точно. Но знаете, Эмери тоже был не ангел. И у него нет оправданий. Избалованный мальчик из богатой семьи. До того как Режи сколотил свою шайку мучителей, у нас командовал некий Эрве, который объявил на меня охоту. Так вот, могу вам сказать, когда они брали меня в кольцо и начинали колошматить, Эмери не отставал от других. Нет, комиссар, мне не в чем каяться, я должен был как-то защитить себя. Достаточно было протянуть к ним руки — и они разбегались с диким визгом. А я помирал со смеху. Сами виноваты. Они первые сказали, что у меня дьявольские лапы, что я выродок из преисподней. Я бы до такого не додумался. Ну, слушал я этот бред, слушал, а потом решил обратить его себе на пользу. Нет, я жалею только об одном: что я — сын самого распоследнего мерзавца в здешних краях.