— Мы вас слушаем, — мягко сказал Адамберг.

Эмери сел в стороне от них, давая понять, что это не его расследование и что Адамберг, при всей своей блестящей репутации, преуспел тут не больше, чем он.

— Говорят, Глайе убили.

— Это правда.

— Вы знаете, что Лина видела его со Свитой и слышала, как он молил о пощаде?

— Да. С ним там были Мортамбо и еще кто-то четвертый, безымянный.

— Я вот что хотел вам сказать: когда Свита убивает, она это делает по-своему. В смысле, никогда не пользуется современным оружием, ружьем или там револьвером. Потому что Эллекену незнакомо это оружие. Эллекен для него слишком стар.

— Но ведь Эрбье застрелили из ружья.

— Да, но, может быть, это не Эллекен с ним расправился.

— А вот с Глайе было так, как вы сказали, — согласился Адамберг. — Его убили не из ружья.

— Значит, топором?

— Откуда вы знаете?

— Потому что наш топор исчез. Вот это я и хотел вам сказать.

— Надо же, — усмехнулся Эмери. — Ты, такой хрупкий, добрался сюда, чтобы сообщить нам, что было орудием преступления. Очень мило с твоей стороны, Антонен.

— Мама сказала, это может вам помочь.

— А ты не боишься, что вам это может, наоборот, повредить? Или ты думаешь, мы его найдем, и решил предупредить нас заранее, чтобы избежать подозрений?

— Успокойся, Эмери, — резко сказал Адамберг. — Когда вы обнаружили, что топор исчез?

— Утром, но это было до того, как я узнал про Глайе. Сам я топором не пользуюсь, мне нельзя. Но я заметил, что его нет на обычном месте. Он у нас всегда во дворе, на куче дров, торчит из полена.

— То есть кто угодно может его взять?

— Да, но никто этого не делает.

— У вашего топора есть какие-то особенности, по которым его можно опознать?

— Иппо вырезал на рукоятке букву «В».

— Вы думаете, кто-то нарочно взял ваш топор, чтобы подозрение пало на вас?

— Может, и так, но я хочу сказать, это была бы не очень хитрая уловка. Если бы мы захотели убить Глайе, мы бы не стали брать наш топор, верно?

— Наоборот, это была бы исключительно хитрая уловка, — перебил его Эмери. — Взять для убийства свой топор — на такую грубую оплошность вы, конечно же, неспособны. Ведь вы, Вандермоты, самые сообразительные люди в Ордебеке.

Антонен пожал плечами:

— Ты нас не любишь, Эмери, и твое мнение меня не интересует. Вот твой предок, он знал, что делать на поле боя, даже когда у противника было численное преимущество.

— Не трогай мою семью, Антонен.

— Почему бы и нет? Ты же мою трогаешь. А скажи, что ты от него унаследовал? Ты кидаешься напрямик через поле за первым же мелькнувшим зайцем. И никогда не смотришь, что творится вокруг, никогда не пытаешься понять, что думают другие. И, кроме того, тебя отстранили от расследования. Я говорю не с тобой, а с комиссаром, который приехал из Парижа.

— И правильно делаешь, — с хищной улыбкой ответил Эмери. — Сам видишь, с момента своего приезда он добился прямо-таки блестящих успехов.

— Неудивительно. Ведь когда пытаешься понять, что думают другие, на это уходит много времени.

Антонен умолк и на его тонком лице появилось сосредоточенное выражение: он услышал какой-то шум. В дом вошла группа экспертов, прибывшая из Лизьё.

— Антонен, Данглар проводит вас домой, — вставая, сказал Адамберг. — Спасибо, что зашли к нам. Эмери, давай встретимся вечером, за ужином, если не возражаешь. Я не люблю дискуссий. Не потому, что я всегда прав, просто они меня утомляют, даже когда для них действительно есть повод.

— Хорошо, — секунду подумав, ответил Эмери. — Ужинаем у меня?

— У тебя. Сейчас тебе предстоит работать с экспертами, так что я пойду. Мортамбо надо задержать и под этим предлогом не выпускать из камеры как можно дольше. У вас он хоть будет в безопасности.

— Куда ты сейчас? Обедать? Или навестить кого-то?

— Пройтись. Мне надо пройтись.

— В каком смысле? Пойти что-то выяснить?

— Нет, просто пройтись. Знаешь, доктор Эльбо заверил меня, что электрических шариков не бывает.

— Тогда что же это такое?

— Вечером поговорим.

Нахмуренное, сердитое лицо капитана мигом разгладилось. Бригадир Блерио сказал правду: характер у Эмери был отходчивый. Приятное и, в сущности, редкое свойство.

Волнение в Ордебеке заметно усилится, думал Адамберг, но тревога и упорное желание понять, что происходит, обернутся в душах людей скорее паническим страхом перед Адским Воинством, чем злобой на парижского комиссара, который не смог предотвратить очередное убийство. Ибо кто из здешних жителей поверит, что какой-то смертный в силах остановить карающую десницу Эллекена? Тем не менее Адамберг свернул на безлюдную тропу, чтобы уклониться от ненужных расспросов, хоть и знал, что нормандцы предпочитают ни о чем не спрашивать напрямую.

Он пошел по проселку, огибавшему Ордебек, мимо пруда, над которым повисли стрекозы, потом круто свернул в рощу Птит-Аланд и под палящим солнцем направился к Бонвальской дороге. После недавних событий никто, конечно, не сунется в это про́клятое место, поэтому риск нежданной встречи равен нулю. Ему бы следовало уже не один раз прогуляться по Бонвальской дороге. Ведь если Лео что-то увидела и что-то поняла, это могло произойти только там. Но ему сперва надо было вызволять Мо, потом внедрять Ретанкур в дом Клермон-Брассеров, спасать Лео, получать указания от графа, — в общем, он не сумел попасть туда вовремя. Или, возможно, тут сыграл свою роль некий фатализм, заставивший его винить во всем Владыку Эллекена, вместо того чтобы искать убийцу из плоти и крови, зарубившего свою жертву топором. От Кромса не было вестей. Впрочем, сын четко выполнял его же собственные инструкции: ни в коем случае не связываться с ним. Ведь к этому моменту, а тем более после приезда в Ордебек спецотряда из министерства его второй, секретный мобильник наверняка уже засекли и взяли на прослушку. Надо срочно предупредить Ретанкур, чтобы больше не выходила на связь. Кто знает, что может случиться с «кротом», который тайком пробрался в громадную нору Клермон-Брассеров.

На краю проселочной дороги стояла одинокая ферма. Собака, охранявшая ферму, молчала, вероятно устав лаять. Здесь есть телефон, который уж точно не прослушивается. Адамберг несколько раз дернул за старый звонок, громко позвал хозяев. Никто не ответил. Он толкнул незапертую дверь и вошел. Телефон был в прихожей, на низеньком столике, среди вороха писем, зонтов и вымазанных грязью сапог. Адамберг снял трубку, чтобы позвонить Ретанкур.

И тут же положил ее, ощутив неясную тревогу. Что-то твердое оттягивало задний карман брюк: это был увесистый конверт с фотографиями, который ему вчера дал граф. Он вышел из дома, обогнул сеновал и стал медленно перебирать фотографии, еще не понимая, что за сигнал они ему посылают. Кристиан, изображающий неизвестно кого, в кругу смеющихся зрителей. Невзрачный Кристоф с улыбкой на лице, с золотой булавкой в виде подковы на галстуке и бокалами в обеих руках, блюда, украшенные цветочными гирляндами, декольтированные платья, драгоценности, перстни с печаткой, врезающиеся в старческие пальцы, официанты во фраках. Богатый материал для зоолога, который изучает поведение альфа-самцов, но ничего интересного для сыщика, который преследует отцеубийцу. На мгновение Адамберг отвлекся — по бледно-голубому небу, на западе затянутому тучами, выстроившись идеально четким клином, пролетала утиная стая, — потом убрал фотографии в конверт, погладил кобылу, которая встряхивала челкой, падавшей ей на глаза, и взглянул на циферблаты своих часов. Если бы с Кромсом что-то случилось, он бы уже об этом знал. Сейчас они подъезжают к Гранаде, зона активных поисков осталась позади. Он не ожидал, что будет так беспокоиться о Кромсе, и не мог бы сказать, чего больше в этом беспокойстве, чувства вины или другого, прежде не знакомого ему чувства — привязанности к взрослому сыну. Он представил себе, как они въезжают в город, немытые и неухоженные после долгой дороги, увидел узкое, худощавое улыбающееся лицо Кромса, увидел Мо с короткой, как у примерного мальчика, стрижкой. Мо, которого прозвали Момо Фитиль.