— Загляни в рот, — сказал Адамберг. — Посмотри, нет ли там следов беловатой кашицы, похожей на хлебный мякиш.

— Что-то я не горю желанием.

— А ты все-таки сделай. Думаю, старик задушил ее, затолкав в горло хлебный мякиш. А потом вытащил его и куда-то выбросил.

— Мякиш?

— Да.

Адамберг открыл окно и ставни. Осмотрел совсем маленький дворик, засыпанный птичьими перьями и наполовину заставленный старой рухлядью. Посредине был водосток, прикрытый решеткой. Адамберг заметил, что решетка мокрая, хотя дождя вчера не было.

— Пойди подними решетку. Думаю, он выбросил туда мякиш, а потом слил ведро воды.

— Идиотизм какой-то, — пробурчал Жюстен и посветил фонариком в рот старухи. — Если он и правда это сделал, почему потом не выбросил корку в помойный бак и не вымел крошки?

— Чтобы выбросить корку, ему пришлось бы выйти из дому и показаться на улице в неурочное время. А прямо рядом с домом — терраса кафе, где в душную ночь наверняка полно народу. Его бы увидели. А про горбушку и крошки он сочинил замечательную историю. Настолько необычную, что в нее начинаешь верить. Это чемпион по кроссвордам, у него своеобразный ход мысли.

И Адамберг вернулся на кухню к Тюило, он испытывал горечь, к которой примешивалось нечто вроде восхищения.

— Когда пришли Тони и Мари, вы достали хлеб из ведра?

— Нет, они сами его достают, им это нравится. Тони садится на педаль, крышка поднимается, и Мари вытаскивает из ведра все, что им захочется. Молодцы, верно? Вот уж хитрюги так хитрюги.

— Значит, Мари вытащила хлеб. А потом они вдвоем выели мякиш? Не переставая ласкать друг друга?

— Да.

— Весь мякиш?

— Это крупные крысы, комиссар. И прожорливые.

— А крошки? Почему они не съели крошки?

— Комиссар, мы занимаемся Люсеттой или мы занимаемся крошками?

— Мне непонятно, почему вы завернули хлеб в тряпку после того, как крысы выели из него мякиш. Хотя раньше он у вас лежал в ведре.

Старик вписал несколько букв в клеточки кроссворда.

— Комиссар, вы явно не сильны в кроссвордах. Если бы я выбросил пустую корку в ведро, Люсетта вмиг сообразила бы, что Тони и Мари побывали у нас.

— Вы могли вынести хлеб на помойку.

— Входная дверь скрипит, как недорезанная свинья. Вы разве не заметили?

— Заметил.

— Ну, вот я и завернул хлеб в тряпку. Это избавляет меня от утреннего скандала. Ведь у нас тут каждый день скандалы, от зари до зари. Черт возьми, все пятьдесят лет она бурчит на меня и повсюду возит тряпкой, и под моим стаканом, и под ногами, и под задницей. Словно я уже не имею права пройти по комнате или сесть на стул. Если бы с вами так обращались, вы бы тоже спрятали корку.

— А в хлебнице она ее не увидела бы?

— Нет, конечно. Утром она ест сухарики с изюмом. Наверное, она это делает нарочно, потому что от сухариков бывает уйма крошек. И у нее появляется занятие часа на два. Прослеживаете логику?

В кухню вошел Жюстен и утвердительно кивнул Адамбергу.

— Но вчера, — начал Адамберг с некоторым унынием в голосе, — вчера все было иначе. Вы вынули из хлеба мякиш, две плотные пригоршни, и затолкали ей в рот. Когда вы заметили, что она не дышит, то достали мякиш и выбросили его в водосток во дворе. Меня поразило, что вы выбрали такой способ убийства. Никогда еще не видел, чтобы человека задушили хлебным мякишем.

— Редкая изобретательность, — спокойно подтвердил Тюило.

— Вы, конечно, предвидели, что на мякише найдут частицы ее слюны. И поскольку вы смекалистый и хитрый, то на корке обнаружат также следы от крысиных зубов. Вы оставили им немного мякиша, чтобы ваша история выглядела более убедительной.

— Они обожают забираться внутрь багета, смотреть на это — одно удовольствие. Да, вчера мы с ними приятно провели вечер, что и говорить. Я даже выпил два стакана, пока Мари скребла у меня в голове коготками. Потом вымыл и убрал стакан, чтобы не нарываться. Хотя она была уже мертвая.

— Хотя вы только что ее убили.

— Да, — ответил старик с равнодушным вздохом и заполнил несколько клеточек в кроссворде. — Вчера приходил доктор. И сказал, что она точно протянет еще не один месяц. Это означало, что у меня впереди еще десятки вторников со слоеными пирожками, сотни попреков, тысячи взмахов тряпкой. В восемьдесят шесть лет ты вправе начать жить. Бывают такие вечера. Вечера, когда человек встает и совершает поступок.

Тюило встал и открыл ставни в столовой, впустив внутрь непомерную, изматывающую жару первых дней августа.

— Она еще и окна не хотела открывать. Но я не скажу всего этого, комиссар. Я скажу, что убил ее, желая избавить от страданий. Убил с помощью хлебного мякиша — потому что она его любила, потому что хотел побаловать ее в последний раз. Я все выстроил заранее, вот здесь. — Он стукнул себя по лбу. — И не найдется ни единого доказательства, что я сделал это не из милосердия. А? Из милосердия? И меня оправдают, и через два месяца я вернусь сюда, поставлю себе стакан прямо на стол, не подстилая салфетку, и мы заживем тут втроем, Тони, Мари и я.

— Думаю, так и будет, — произнес Адамберг, медленно поднимаясь с места. — Но если вы вернетесь, месье Тюило, вам не хватит смелости поставить стакан прямо на стол. И возможно, вы достанете из шкафа ту самую салфетку. А потом сметете крошки.

— А зачем я стану это делать?

Адамберг пожал плечами:

— Просто я такое уже видал. Так часто бывает.

— А вы за меня не расстраивайтесь. Я, знаете ли, хитрый.

— Это верно, месье Тюило.

На улице жара загоняла людей в тень, они шли вплотную к фасадам домов, ловя воздух раскрытыми ртами. Но Адамберг перешел на солнечную сторону и зашагал по безлюдным тротуарам на юг. Долгая пешая прогулка поможет ему забыть счастливое — и действительно очень хитрое — лицо чемпиона по кроссвордам. Который, быть может, в будущий вторник купит себе на ужин слоеный пирожок.

Он добрался до Конторы через полтора часа, черная футболка вся намокла от пота, а мысли встали на место. Редко случалось, чтобы какое-то впечатление, приятное или неприятное, тревожило ум Адамберга слишком долго. «Поневоле задаешься вопросом: а есть ли у него ум?» — частенько повторяла мать. Он продиктовал отчет для больного гриппом комиссара и зашел в дежурку узнать, какие сообщения были оставлены в его отсутствие. Бригадир Гардон сидел у коммутатора наклонив голову, чтобы уловить ветерок от маленького вентилятора, стоящего на полу. В струйке прохладного воздуха его тонкие волосы развевались, как под колпаком фена в парикмахерской.

— Лейтенант Вейренк ждет вас в кафе, комиссар, — доложил он, не меняя позы.

— В кафе или в пивной?

— В кафе «Партия в кости».

— Вейренк больше не лейтенант, Гардон. Только вечером станет известно, ушел ли он окончательно.

Адамберг секунду разглядывал бригадира, задаваясь вопросом, есть ли у Гардона ум, а если да, чем он мог этот свой ум занять.

Комиссар уселся за столик Вейренка, и они приветствовали друг друга ясной улыбкой и долгим рукопожатием. У Адамберга до сих пор еще по спине иногда пробегала дрожь при воспоминании о том, как Вейренк неожиданно появился в Сербии.[1] Он заказал салат и, неторопливо жуя, стал подробно рассказывать о мадам Люсетте Тюило, месье Жюльене Тюило, о Тони и Мари, об их страстной любви, о корке от багета, о педали мусорного ведра, закрытых ставнях, слоеном пирожке по вторникам. Временами он глядел в окно, которое Люсетта Тюило отмыла бы гораздо тщательнее.

Вейренк заказал два кофе хозяину кафе, толстяку, чья природная ворчливость усиливалась от жары. Его жена, маленькая молчаливая корсиканка, бесшумно появлялась и исчезала с тарелками в руках, словно темнолицая фея.

— Однажды, — сказал Адамберг, кивая на нее, — она задушит его двумя здоровенными пригоршнями хлебного мякиша.