— Лео, так зачем я сюда прибыл? Могу я называть вас Лео?

— Чтобы защитить Лину и ее братьев. У меня детей нет, и мне она как дочь. Если еще кто-то умрет, я хочу сказать, кто-то из тех, кого она видела среди Воинства, ей несдобровать. В Ордебеке такое однажды уже случилось, это было незадолго до Революции. Парня звали Франсуа-Бенжамен, и он видел четырех злых людей, которых волокла за собой Свита Эллекена, но смог назвать только три имени. Как и Лина. А через одиннадцать дней двое из троих умерли. Люди очень испугались — они ведь не знали, кто четвертый, — и решили: надо уничтожить того, кто видел Свиту, тогда смертей больше не будет. И Франсуа-Бенжамена закололи вилами, а потом сожгли на рыночной площади.

— И третий человек остался жив?

— Нет, умер. А потом и четвертый, причем умирали они в том порядке, в каком их назвал Франсуа-Бенжамен. Так что зря его подняли на вилы.

Лео отпила кальвадоса, прополоскала рот, шумно и с наслаждением проглотила, затем затянулась сигарой и выпустила дым.

— И я не хочу, чтобы это случилось с Линой. Кто-то скажет: сейчас другое время. А на самом деле ничего не изменилось, просто сейчас это делают по-тихому. Не будут хвататься за вилы, раскладывать костер на площади, но кончится тем же. Можете не сомневаться, любой из местных, у кого совесть нечиста, дрожит как осиновый лист. Они боятся, что их схватят, и боятся, что люди об этом узнают.

— А что у них на совести? Убийство?

— Необязательно. Это может быть присвоение чужой собственности, клевета или неправосудное решение. Если они уничтожат Лину, заставят ее замолчать, то смогут вздохнуть свободно. Потому что в этом случае прервется связь с Воинством. Так у нас говорят. И то же самое говорили двести с лишним лет назад. Какими были, такими остались, комиссар.

— После Франсуа-Бенжамена Лина была первая, кто увидел Воинство?

— Конечно нет, комиссар, — ответила она из облака дыма своим хрипловатым голосом, в котором на сей раз прозвучал упрек, словно она отчитывала нерадивого ученика. — Мы же с вами в Ордебеке. В каждом поколении у здешних обитателей рождается по крайней мере один проводник. Проводник — это тот, кто видит Воинство, посредник между ним и живущими. До того как появилась на свет Лина, проводником был Жильбер. Я слышала, будто он возложил руку на голову Лины, когда ее держали над кропильницей, и таким образом передал малышке свою судьбу. А когда у человека такая судьба, от нее не убежишь, рано или поздно Воинство все равно призовет тебя на гринвельду. Или на гримвельд, как говорят ближе к востоку.

— Но Жильбера не убили? Так?

— Нет, его не убили, — сказала Лео, выпуская огромный клуб дыма. — Но с Линой вся штука в том, что она, как Франсуа-Бенжамен, видела четверых, а назвать смогла только троих — Эрбье, Глайе и Мортамбо. А кто четвертый, она не говорит. Поэтому, если Глайе и Мортамбо тоже умрут, в городе воцарится страх. Поскольку неизвестно, кто следующий, ни один человек не будет чувствовать себя в безопасности. Все переполошились уже тогда, когда она назвала Глайе и Мортамбо.

— Почему?

— Из-за слухов, которые с давних пор ходят об этих двоих. Они плохие люди.

— Чем они занимаются?

— Глайе изготавливает витражи для всех церквей в округе, он большой мастер своего дела, но человек не слишком приятный. Думает, что он намного выше простых крестьян, и не считает нужным это скрывать. Хотя его отец всего-навсего держал скобяную лавку в Шармей-Отоне. И если бы не было простых крестьян, которые ходят на мессу, никто бы не заказывал ему витражи. А Мортамбо держит питомник и магазин и торгует рассадой на дороге в Ливаро, это такой угрюмый тип, молчальник. Само собой, когда о них поползли слухи, у этих двоих начались проблемы. Их стали избегать, в магазине поубавилось покупателей. А когда узнают, что умер Эрбье, будет еще хуже. Вот почему я говорю, что Лине надо бы держать язык за зубами. Но проводники — люди особенные. Они считают своим долгом рассказывать об увиденном, чтобы дать шанс тем, кого на их глазах схватило Воинство. Надо думать, вы знаете, что значит это слово.

— Да.

— Проводники надеются, что эти обреченные сумеют искупить свои грехи и спастись. Вот почему Лина в большой опасности, но вы смогли бы ее защитить.

— Я ничего не могу сделать, Лео, расследование ведет Эмери.

— Но его не волнует судьба Лины. Вся эта история с Адским Воинством вызывает у него только досаду и отвращение. Он воображает, будто люди изменились, будто они теперь здравомыслящие, не то что в прежние времена.

— Первым делом надо найти убийцу Эрбье. Двое других пока живы. Значит, на данный момент Лине ничто не угрожает.

— Может, и так, — сказала Лео и подула на затухающую сигару.

Чтобы попасть в спальню, пришлось выйти из дома: в каждой комнате была единственная дверь, ведущая во двор, и все эти двери пронзительно скрипели. Адамберг вспомнил дверь в квартире Жюльена Тюило, такую скрипучую, что Жюльен не решился ее открыть, хотя это могло бы снять с него подозрения. Одной из своих палок Лео указала комиссару на его спальню.

— Дверь надо приподнимать, чтобы не так скрипела. Спокойной ночи.

— Лео, я не знаю вашей фамилии.

— Полицейские всегда хотят это знать. А вас как зовут?

— Жан-Батист Адамберг.

— Вы не сердитесь, но в вашей комнате целая коллекция старых порнографических книг девятнадцатого века. Их отдал мне один друг, его семья потребовала, чтобы он убрал их из дома. Вы, конечно, можете их посмотреть, только осторожнее переворачивайте страницы, бумага ветхая, вот-вот расползется.

Утром Адамберг влез в брюки, тихонько вышел во двор и зашлепал босиком по влажной траве. Было полседьмого утра, роса еще не успела испариться. Он прекрасно выспался на старом шерстяном матраце с углублением посредине, зарылся в него, как птица в гнездо. Несколько минут он расхаживал по лужайке, пока не нашел то, что искал: гибкий прутик, который, если его разлохматить на конце, можно было бы использовать вместо зубной щетки. Когда он обдирал кору с прутика, в окне показалась голова Лео.

— Хэллоу, звонил капитан Эмери, он требует вас к себе, и голос у него недовольный. Идемте, а то кофе остынет. Если долго стоять босиком во дворе, можно заболеть.

— Как он узнал, что я здесь? — спросил Адамберг, идя за ней.

— Наверно, не клюнул на байку про родственника. К тому же ему доложили, что на вчерашнем автобусе прибыл пассажир из Парижа. Он сказал, ему не нравится, что какой-то легавый действует у него за спиной, а я этому потворствую. Можно подумать, мы партизаны и сейчас военное время. Знаете, он может устроить вам неприятности.

— Я скажу ему правду. Скажу, я приехал посмотреть, что это за штука такая — гримвельд, — сказал Адамберг, отрезая себе толстый ломоть хлеба.

— Правильно. И что гостиница на ремонте.

— Ага.

— Поскольку вас вызывают в жандармерию, вы не успеете на поезд из Лизье, который отходит в восемь пятьдесят. Следующий, из Сернэ, будет в четырнадцать тридцать пять, но не забудьте, что вам надо еще полчаса на автобус. Как выйдете отсюда, поверните направо, потом еще раз направо, потом пройдите прямо еще восемьсот метров к центру города. Жандармерия — сразу за сквером. Оставьте кружку, я вымою.

Прошагав примерно километр через поля, Адамберг вошел в здание жандармерии, выкрашенное в веселенький желтый цвет, словно какой-нибудь пляжный домик.

— Комиссар Жан-Батист Адамберг, — представился он толстому бригадиру. — Капитан назначил мне встречу.

— Прекрасно, — ответил бригадир, взглянув на Адамберга с сочувствием, как на человека, на месте которого ему не хотелось бы оказаться. — Кабинет — в конце коридора. Дверь открыта.

Адамберг остановился на пороге и несколько секунд наблюдал за капитаном Эмери, который нервно расхаживал по кабинету. Он был очень напряжен, но безупречно элегантен в тщательно подогнанной форме. Красивый мужчина чуть старше сорока, правильные черты лица, густые белокурые волосы без проседи, под форменной рубашкой с погонами — втянутый живот.