— Ффа! — раздул дым Израиль, левой рукой он прижимал пальто к груди и все крепче, крепче. — А! — вдруг вскочил Израиль. — Надо прямо утром, сейчас туда и найти этот котелок и шабаш! Геник! — сказал Израиль, и ноги уж на холодном полу. — А, глупости. — Израиль мельком глянул на карточку, но родители еще не проснулись. Они сонно глядели в полутьме с портрета — оба рядом.

Израиль без шапки вышел на улицу. Ветер раздувал утренний свет меж домов.

В улице было пусто, и мостки стукали ворчливо под ногами. Израиль быстро зашагал, натопорщил воротник выше ушей. Он не глядел, шел мимо окон Вавичей. И вдруг оглянулся на стук.

В окне маячило белое, и только рукав с кружевом виден был у стекла.

Израиль затряс головой.

— Долой, долой! — сказал он, и вдруг вся теплота ночи прижалась к нему, и руки и за спиной и тут на рукаве, и бортик пиджака — сто рук обцепили его — маленькие и в трепете.

«Назад!» — скомандовал в уме Израиль. Он сделал с разгона два шага, стал поворачивать, но щелкнула щеколда у ворот впереди, и Тайка в шубейке на один рукав вышагнула из калитки. Она на ходу все хотела надеть шубейку в рукава, не попадала и улыбалась полуулыбкой, подбежала, схватила за руку, как свое, как будто угадала, и все не раскрывала улыбки, она вела за руку Израиля к себе в ворота, лишь раз оглянулась, все тоже молча, будто уговорились, — вела теплой, спокойной рукой.

— Я беру мой котелок, — говорил Израиль, переступая высокий порог калитки. — Он там где-то. — Израиль не глядел на Тайку, смотрел в конец двора. — Слушайте, что вы хотите? Это глупости, это же не надо в конце концов. Нет, я же вам говорил, ей-богу, их бин а ид. Знаете, что это? — быстро говорил Израиль, не глядя на Тайку. — Знаете, что их бин а ид? Это значит, я — еврей. Ну? Так что может быть?

Он быстро шел впереди Тайки — вон он, котелок, прижат к забору. Израиль пробежал по грязи, схватил и обтер поля рукавом. Он быстро надел котелок, повернулся и глядел сердито на Тайку. Она стояла в трех шагах, в шубке внакидку поверх ночной кофточки, белой юбки. Она держалась накрест руками за борта шубки и, задохнувшись, глядела на Израиля в котелке.

— Ну вот, — сказал Израиль, — и довольно и больше не надо. — Он затряс головой. — Не надо! — он поднял палец, подержал секунду и вдруг зашагал большими шагами прямо к воротам.

— Нашел он свою шляпу-то? — кричал Всеволод Иванович. Тайка не отвечала. Он слышал, как она прошла в свою комнату.

— Что там? — услыхал Всеволод Иванович голос старухи.

— Ничего! — крикнул Всеволод Иванович хриплым невыспанным голосом и закашлялся. Встал, кашляя, всунул ноги в туфли и пошел отплеваться в кухню.

— Фу, дьявол! — говорил Всеволод Иванович. — Иду, иду! — крикнул он в двери, зная, что, наверно, зовет жена. — Да котелок он свой вчера… ветром сдуло, — Всеволод Иванович не мог отдышаться.

— Открой шторы! Открой, ничего, что рано, — говорила старуха. Она вглядывалась при свете в лицо мужа. — А что случилось, что? — И старуха силилась приподняться на локоть. Она мигала, морщилась на свет и здоровой рукой прикрывала глаза. — Сева, Сева, говори.

— Да не знаю, нашел он или нет, — Всеволод Иванович стал поднимать с полу бумажку у самого порога, — не знаю, Тайку спроси, черт его, — и Всеволод Иванович зашлепал из комнаты.

— Сева! — крикнула старуха.

— Ну, — остановился Всеволод Иванович в дверях, — не знаю, не знаю, — замахал рукой, сморщился.

— Тая! Тая! — кричала старуха, и казалось, вот кончится голос.

— Да иди ты, мать зовет, не слышишь, — крикнул Всеволод Иванович в Тайкину дверь.

Тайка вышла, быстро, как будто далеко еще идти, с шубейкой на плечах. Всеволод Иванович не узнал, будто не она, чужие глаза — как прохожая какая! Он глядел вслед дочери. Тайка быстро прошла к старухе. Она стала посреди комнаты, держась за шубейку. Всеволод Иванович прислушивался: обе молчали. В доме стало тихо, совсем по-ночному, будто никто не вставал, и во сне стоит Тайка в шубе.

Всеволод Иванович ждал — нет, и шепота нет, и боком глаза видел, что не движется Тайка. Всеволод Иванович глянул тайком на окна: казалось, что потемнело, что назад пошел рассвет. Он снова скосил глаза на Тайку, и время как будто не шло — Тайка стояла.

Всеволоду Ивановичу не видно было жены: что она? Молчит и смотрит, Тайку разглядывает? Слов ищет? Какие же тут слова? Находят они, бабы, слова какие-то, находят!

Всеволод Иванович ждал недвижно в неловкой позе.

— Тайка! — вдруг зашептала старуха. Всеволод Иванович дышать перестал. — Помяни мое слово — придет. Сам придет. Верно!

Секунду еще стояла Тайка, как неживая, и вдруг дернулась к старухе, с шумом откатился стул. Всеволод Иванович быстро зашлепал туфлями вон — бабы, у них свое, пошли, выдохну-лись слова! Всеволод Иванович возился, топтался в холодной кухне, брался за самовар, сунул полено в холодную плиту и шарил на полках. Луку — головка — подержал, повертел и сунул в карман. Поплакать, что ли, пока один?

— ВИТЕНЬКА, Витенька, ты же две ночи не спал! — Груня раздувала воздух широким капотом, носилась по коридору.

Вавич мигал в прихожей набрякшими веками, вешал шашку, шаркал раззудевшими ногами.

— Покажу тебе, барин какой! — ворчал хриплым голосом Виктор. — При исполнении — болван!.. Репа с бородой!.. Стрелять такую сволочь: при военном положении…

— Ешь, ешь скорей и ложись! — кричала Груня из столовой — бойко брякали тарелки.

Вавич тяжелыми ногами, насупившись, входил и злым глазом глядел на Груню и говорил:

— Сссволочь… какая!

— Ты это на кого это? — И стала рука с ножиком у Груни, и масло с ножа ударилось о скатерть.

— А! — махнул Виктор рукой. — Дурак один с бородой.

— Обидел? — Груня подняла брови.

— Стрелять!.. — и Виктор дербанул с размаху кулаком в стол — вдруг, срыву. Ахнула посуда. — Да ну, к черту! — и Виктор сел, упер обе руки в виски и закрыл глаза над столом.

— Пей скорей и ложись, ложись ты, Витя. — Виктор мотал головой. Кофейным паром стало обвевать лицо, и сон стал греть голову.

— Ешь, ешь, — говорила Груня, трепала за плечо.

— Грунечка! — вслепую Виктор поймал Грунину руку, потащил к губам. — Грачек, знаешь, тоже… я ему: ах ты, говорю, болван! Он чуть не в драку, мерзавец… А полицмейстерша… — Вавич почувствовал, как мигнули мозги в провал… — а полицмейстерша: цыц!

— Потом, потом! — слышал сквозь сон Виктор. — Да пей же, простынет. Ой, простыни-то! — и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.

— Фу, — набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане. Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву. — Сохрани и помилуй! — кончил Виктор и думал о бомбе.

Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.

Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.

— Сохрани, черт возьми, и помилуй! — шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней. — Фу ты! Кого это черт несет? — Виктор встрепенулся, отряс голову.

— Здесь, пожалуйте! — услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.

— Кто? — хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.

— Герой, герой, чего орешь? — голосок теноровый, — что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.

— Зазнался, не узнал, — и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.

— Витя, Витя! — звала из спальни Груня. — А это, кто это такая? — Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор. — А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А? — И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.

— Самая язва, — ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, — это… это в жандармское. Жидовка одна. Положи.

Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.

— Это что? — и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.