— Почему ж я один? Не беспокойтесь, — Тиктин даже приподнялся; шатнул стол, плеснуло на скатерть. Но глупой Брониславны уже не было. А умная сказала:

— Почему вы не отдохнете? Хоть месяц… за границу. Можно ведь и самому когда-нибудь о себе подумать…

— Месяц? — крикнул Тиктин и поднял брови. Брониславна ждала. — Месяц? — А чужой дом обвивал съестным паром, мягким, уступчивым. — Се-кун-ды нет! — И Тиктин повернулся к тарелке, машинально схватил спешной рукой салфетку и засунул за жилет. Он слегка обжигался пахучим супом, а клецки услужливо рассыпались во рту. На полтарелке Тиктин опомнился и уж все равно продолжал спешить. Он торопился доесть, глянул на часы напротив на стене — двадцать минут восьмого.

— Анелю! — крикнула Брониславна. — Нема пепшу?

— Бросьте, бросьте, — замахал свободной рукой Тиктин, — надо идти.

— Але тутен достац, — обиделась из дверей глупая Брониславна и бросилась на звонок в сени.

Тиктин наспех ловил последнюю клецку и слышал, как в прихожей топал калошами хозяин, как шептался с Анелей. Тиктин вытер усы и бросил салфетку на стол.

Вошел хозяин, маленький, в длинном обвисшем пиджаке, видно было, как в пустых брюках шатаются на ходу тонкие ножки. И под обиженными, брезгливыми губами деревянной щепкой заворачивала к кадыку пегая бородка.

— Вы только что со службы? — шагнул к нему Тиктин.

— Да, мы с работы. Нам надо работать, — и хозяин глядел маленькими полинялыми глазками на Тиктина: поглядел и брезгливо и зло.

Про него знали, что он был в ссылке в Минусинске, а потом мостил мостовую. И когда познакомили Тиктина, то шептали ему в углу: «он мостовую мостил», со страхом говорили, как будто этой мостовой ничем не перешибешь.

— Да, нам работать надо, — повторил хозяин.

«Мостил?» — подумал Тиктин. Он слышал, как хозяин мыл в кухне руки и ворчал на Анелю.

Брониславна опустила глаза и грустно поднялась с кушетки.

«Черт! надо было пять минут раньше уйти», — и Тиктин злился на клецки.

— Прошу, что имеем, — сказал хозяин. Все молча стукали вразброд ложками.

— Что слышно? — спросил хозяин, не поднимая глаз от тарелки.

Тиктин поспешил с ложкой в рот.

— А на вас уж написали? — продолжал хозяин, втягивая суп. — Теперь вы кланяться или то прощенья просить будете? Я так говорю?

Тиктин поймал взгляд Брониславны и понял, что читала, читала, наверно.

— То есть почему же кланяться? — И Тиктин откинулся на кресле.

— А они все окручивают, окручивают, — и хозяин покрутил ложкой в тарелке, — сами плачут и всех капиталом окручивают, окручивают, а другие работают.

Хозяин на секунду глянул глазами Тиктину в брови.

«Мостил». Тиктин раздражался.

— Позвольте, — и он видел, как Брониславна провела по нему глазом, — то, что написано, написано пошло. Пишется пошлостей много, говорится их еще больше… Не кладите мне второго — я сыт… Может быть, пошлей всего то бесправие, в котором находится почему-то целая группа населения… связанная по рукам и по ногам. И может быть, — Тиктин уже говорил полным голосом, как в зале городской Думы, — может быть, нужно совсем не так много мужества, чтоб плюнуть в физиономию связанному человеку.

Хозяин брезгливо сматывал мокрую ниточку со зразы и не давал Анеле помочь.

— Когда даже право передвижения, — возвысил голос Тиктин, — которым пользуется всякий…

— Например, в Минусинский край, — хозяин аккуратно резал зразу, не отрываясь от тарелки.

— Эта-то дорога, знаете, и им не заказана, — потряс головой Андрей Степаныч и повернулся боком к столу. Увидал, как рябила в дрянном зеркале над кушеткой его физиономия, — уродливая выходила и смешная. Тиктин нахмурился. — А когда вам всюду тычут: «жид! жид!» и у вас нет лица, а с рожей, с харей, мордой жидовской вы должны всюду являться, посмотрим, что вы тогда запоете!

— Вы на бирже попробуйте сказать «жид», и тогда вот посмотрим.

— А вам хотелось бы, чтоб вы кричали: «жид», а вам: «кшижем, кшижем, падам до ног», чтоб еще стлались перед вами? — Тиктин уж не глядел на Брониславну. — Не много ли? — раскачивал головой Андрей Степаныч. Он уж поднял голос до зычной высоты и угрожающе глядел на хозяина.

Хозяин старательно вытирал бородку, обернув руку в салфетку: ловил в горсть и вытягивал.

Андрей Степаныч поднялся и вынул часы из жилета. Тиктин теперь чувствовал, что вот сотни еврейских глаз глядят на

него с благодарным удивлением и с раскаянием за эту статью, и хотелось просто подойти. И как это сейчас можно! И тепло и вместе! И как достойно! Хозяин встал со стула и, не распрямляясь, как сидел, вышел в дверь всем своим пиджаком.

— Табак здесь, — встала ему вслед Брониславна. Анеля опустила шепотком ложечки в стаканы.

— Ну-с, надо идти, — сказал Андрей Степаныч. — Благодарю вас, — шаркнул Брониславне. Шаркнул с грацией.

Анеля обтерла руку чайным полотенцем, протянула Тиктину.

— Честь имею кланяться, — шаркнул Тиктин в темную дверь, где скрылся хозяин.

— Стасю! — сказала Брониславна. Ответа не было. Тиктин шел в сени.

— Холодная шуба, — говорила Анеля.

— Ничего, ничего, — бодро приговаривал Тиктин. — Ничего, — искал калоши. — Отлично, — сказал Тиктин весело и накинул свою большую шапку.

На ступеньки навалило по щиколотку снега, белым горбом вздулось крылечко. Щупая палкой снег, Тиктин спустился по ступенькам. В ровный, пухлый снег бесшумно уходила вся калоша, как в воду, и белыми брызгами отлетал снегу носка.

«А черт с ним, — подумал Тиктин о хозяине. — Клецка!»

Он шире зашагал и размашисто отворачивал вбок палку на ходу. Расстегнул внизу шубу. Шагал молодцом.

В улице было совсем тихо и пусто.

Андрею Степанычу хотелось теперь встретить кого-нибудь. Дома не светились, и даже себя, своих шагов не слышал Тиктин. И только одни фонари горели на улице, стояли светлыми головами. Для себя жили. Ногами в снегу. Тиктин сбавил шагу.

«Пожалуй, про детей я зря, — сказал Тиктин. Стал на минуту, слегка запыхавшись. — Не надо было!»

Тиктин по глубокому снегу подошел к фонарю и прислонился виском к мерзлому столбу. Шапка съехала набок, и чугун холодил Тиктину волосатый висок.

Мысли выравнивались, светлые, ясные, с теплым пламенем, живым и верным. Вытягивались в спокойный ряд.

Тиктин хотел застать дома самовар и Саньку, и Надю, и с веселым теплом подебатировать национальный… да и всякий… какой-нибудь вопрос.

Черт! Ни одного извозчика.

ФИЛИПП долбил в свою дверь окостеневшей, замороженной ногой.

— Кто! Свои — кто! Отворяй, черт тебя там толчет.

И слышал, как Аннушка шарила сонными руками, искала задвижку. И сразу в сенях обхватила теплая тишина. Угарцем пахло, капустой и мокрыми валенками. Филипп протопал к себе и долго не мог выковырять мерзлым пальцем спичку. Чистенько было в комнате, и на шашечной скатерти стоял ужин, прикрытый тарелкой. Лампа трещала, ворчливо разгоралась. И уж стал виден комод, тупой, как глиняный, и на нем вазы с пупырышками и пыльные бумажные розы. И вспомнился рояль — горит лаком, а стол держит альбом.

«И чего не вытянул карточки? Было же время».

Филипп стоял у печки и грел спину.

«И куда б ее посадил?» Филипп оглядывал комнату.

Покорными дубинками стояли по стене два стула с соломенным сиденьем. Наденьке подставлял, говорил: «Извините, пролетарские». Садилась с почтением.

Филипп глядел в пол, на темную тень под столом, и все чудилось, что вот придет в черном шелке, каблучками по этому самому полу, и вот будет сидеть на этом стуле, вот так вот: ножки на перекладинку.

«Отчего? Было же с вареньем?»

Вот на том стуле сидит и больше ничего! И Филипп не глядел на стул, чтоб лучше казалось, что сидит. Глаза щурились, и Филипп осторожно дышал. Вот сейчас совсем, совсем сидит. Филипп закрывал глаза. Немного страшно становилось от того, что там, сбоку, на стуле, сидит черная барышня: сидит молча, не двигаясь. Слипались глаза. И сбоку тут она: недвижно глядит перед собой. Ножки на перекладине, зацепилась тонкими каблучками. «Сиди, сиди, не спугну!» — и Филипп жмурился и не шевелился. Печка приятно жгла спину. Сон кутал и кутал Филиппову голову. Гудел ветер в боровке и погрохатывал заслонками. И казалось, будто едет куда, на поезде, что ли, и она с ним. Вдруг рванул ветер, будто хлестнул его кто, и форточка распахнулась, ворвалась погода, и присел огонь в лампе, забился. Занавеска залопотала на привязи.