Наденька осталась одна у постели Башкина. Она сидела в низком мамином кресле, уперлась локтями в колени, обхватив ладонями горячие щеки.

«Я один, я сам!» — сорвался, убежал. И она вспомнила, какая радость была в ногах Филиппа, когда он убегал через улицу к ларьку. Она чувствовала на себе меховую шапочку и руку Филиппа, как он ее гладил. Мужскую руку, тяжелую. И Наденька остервенело затрясла головой. И была, была досада в голосе, когда говорил: «да вы не беспокойтесь, мы устроим». То есть: без вас устроим. «Ладно», — шепнула Надя и со всей силы сжала подбородок руками. И стояли в глазах Танины ручки, когда она взяла за виски Филиппа.

«Не нужна и не надо!» — зло, раздельно выговорила в уме Надя. Уперлась глазами в коврик. Мирными узорами был выложен коврик, было тихо, и кропотливо тикали часики на ночном столике. Наденька часто дышала. Она не замечала, что плачет, плачет без звука, одними слезами, редкими, терпкими. Сквозь слезы коврик рябил рисунками, и от этого еще пронзитель-ней, жальче становилось себя, как будто морозную железную плиту прижимала к себе Надя и все жала, жала, сильней, больней, холодней. Она не заметила, как тихо вошла Анна Григорьевна. Мать по плечам увидала горе. Опустила тихонько руку на Надину голову, и Надя дернулась, тряхнулась, мотнула головой. Анна Григорьевна увидала слезы, отвернулась, пошла и села в темноту на кушетку.

— Поистине несчастный человек, — сказала через минуту Анна Григорьевна, вполголоса, раздум��иво. — Я говорю, — сказала живее, — он поистине несчастен… А это пройдет, не волнуйся, Брун сказал, что можно надеяться.

— Не пора давать сердечные? — сухим голосом сказала Надя и привстала, чтоб глянуть на часики.

Она посмотрела сверху на Башкина, какой покорно, по-детски, лежал с поднятыми бровями.

— Да иди, мама, спать, — нетерпеливо, учительно сказала Наденька, — ложись у меня. Какой смысл двоим не спать?

Наденька трясла термометр и повторяла после каждого размаха: «Ну и не надо… не надо!» Она осторожно отвернула на груди Башкина рубашку и, приподняв за локоть худую, легкую руку Башкина, стала на колени и сунула под мышку термометр. И только, закрывая рубашку, она заметила на груди Башкина лиловый кровоподтек.

— Боже мой! — громко зашептала Наденька. — Ты видела, видела? — И она испуганно повернула лицо к матери.

— Да, да, он весь, весь избит; ничего нельзя узнать, и не тревожь его, — сказала Анна Григорьевна таинственно и сейчас же вышла из комнаты.

А Наденька осталась стоять на коленях на коврике перед кроватью. Башкин дышал ей в самую руку, дышал ровно, спокойно, и Наденька не вставала с колен и радовалась, что никого нет в комнате. Она с усиленным вниманием смотрела, чтоб не выпал градусник. Она выждала десять минут в этой позе и стала доставать термометр. Она тронула руку Башкина.

Башкин проснулся. Он глядел на Наденькино лицо — совсем над ним, он глядел умиленными, преданными глазами. Он закрыл на минуту веки и снова глянул на Наденьку, и Наденьке показались слезы в его глазах. Он тихонько накрыл своей рукой Наденькину руку, как будто в полузабытьи, и закрыл глаза. Наденька свободной рукой вытащила градусник. Градусник показывал 36 и 8. Наденька положила градусник на столик: потянулась, не меняя позы, чтоб не дернуть руки, которую накрыл Башкин.

Ключ трикнул в парадных дверях, и щелкнул французский замок. Наденька осторожно вытащила руку и тихо поднялась с колен. Башкин легко застонал. Может быть, не застонал, может быть, дохнул так крепко. Наденька села в кресло. Она слышала, как Санька раздевался в передней, как стукнул по столу козырек. Слышала, как Санька осторожно шел к двери, чувствовала, что смотрит сзади, и оглянулась, сердито глядела.

— Чего ты зверем таким? — спросил Санька. Он глядел немного растерянно.

— Хорош! — шептала Наденька. — Просили тебя в аптеку… Санька поднял брови и скосил голову.

— У человека кризис, без памяти. Можно, кажется, немного о других-то подумать?

— Да понимаешь… — и Санька шагнул в комнату. — Ну и дела! — Санька сделал оживленное лицо и вскинул рукой к уху завядшая роза слабо болтала головкой на мертвом стебельке.

Наденька презрительно отвернулась.

— Понимаешь, — наклонился Санька к Наде, — у завода, у Механического, стрельба. С полдюжины выстрелов слышал. Хотел, понимаешь, пойти, да, понимаешь, никак. Снег во, по самую грудь. — И Санька два раза сильно чиркнул пальцем себе по сюртуку: — Во!

— Тише, пожалуйста, — строго сказала Надя и нетерпеливо вертнула головой в сторону Саньки.

— Ну и черт с тобой, — сказал Санька. Зло сказал, насупился и громко пошел к двери.

— А когда это было? — вдруг спросила Надя, — брат был уж в дверях, — быстрым голосом спросила.

— А черт его знает, — зло буркнул Санька и прошел через сени к себе.

БЫЛО тихо в квартире. Мягко веял свет сквозь белые шторы. Башкин прислушался, и сквозь легкий шум в ушах слыхал только хлопотливое тиканье часов на мраморном столике. Приятно пустела легкая голова, и сам он чувствовал, что был легкий, будто нитяный.

Башкин осторожно обвел глазами комнату. На кушетке, поджав коленки, спала Наденька. Коричневая юбка слегка поднялась, и из-под нее легло кружево на черный чулок. Детски доверчиво светил белый узор. Наденька подогнула голову к груди — на жесткой диванной подушке — и во сне зажала в кулачок конец английского галстука.

Башкин нацелил точку на обоях, чтоб по ней следить, чтоб видеть, как дышит Наденька, как поднимается ее плечо. Плечо жило, дышало, — он мог смотреть на Наденьку сколько хотел, и он водил по ней глазами, а она все так же лежала перед ним, закрыв глаза.

Башкин пустился думать, что она не спит, она только закрыла глаза и знает, что он глядит. И он водил глазами по кружеву, по плечу, по волосам. И ему казалось, что владеет ею, — и она покорно, рабски лежит. Он щурил, закрывал глаза, чтоб потом сразу ярко взглянуть.

«Я позову, и она подойдет. И станет здесь. Около меня… Скажу: Надя!»

— На-дя! — вздохом сказал Башкин, одними губами. — Надя!

Покорная усталость спала на Надином лице. И воротничок, и галстук, и туфля с тупым носком на низком каблуке вдруг глянули на Башкина, — все сразу, как одно, как отдельное от Наденьки, как не ее. Девочка в приютском платье — «без обеда» — и спит с горя после слез. «После сиротских слез, — подумал Башкин. — Не насмешливая, не строгая, — шепотом говорил Башкин, покачивая голову на подушке, — нет… нет. Обыкновенная… простая, как я. Да, да!»

Он говорил, как говорят в забытьи. Слушал свой голос и верил ему. «Я позову, я по-зо-ву!»

— Надя, Надя! — сказал Башкин почти громко и на всякий случай прикрыл глаза. В щелку век он видел, как Наденька привстала на локте и замигала глазами.

Башкин совсем закрыл глаза. Голова сама охотно уплывала в забытье, но дыхание обрывисто поднималось. Он слышал, как Наденька осторожно встала, как пошла на цыпочках. Вот здесь. Вот зашуршали юбки, стала, стала на колени у изголовья. Башкин через закрытые веки видел, как она глядит на него.

— Зачем… зачем? — как будто в бреду простонал Башкин. Он сам почти верил, что бредит. Наденька осторожно откинула волосы с его лба и легко прикоснулась, пробовала: как жар?

«Вот так и сказать, ей сказать, — думал Башкин, — и она ручкой своей все, все сотрет — нежно и просто. Мы оба бедные». Слезы щекотали глаза.

— Боже мой! — слабыми губами вздохнул Башкин. — Зачем… они меня мучили?..

Он зашатал головой, как во сне. Так слабо, так натурально, что был уверен теперь, что так бредят.

— Что я им сделал? — простонал Башкин. Он сказал от всего сердца, с тоской, с болью, и замер.

Наденька осторожно положила руку ему на темя и слегка удерживала его голову, и Башкин чувствовал, как по всему телу, от темени, от ее руки пошла волна теплого счастья. Он не двигался, почти не дышал. Наденька тихонько стала отнимать руку. Башкин запрокинул голову вверх, он своей рукой без ошибки схватил в воздухе Надину руку. Башкин поймал своей липкой рукой Надину руку, зажал, притянул к губам и целовал, как будто пил из нее от жажды. Он вертел и целовал в ладонь, в пальцы, и она чуть сопротивлялась, упруго и нежно, как будто рука жила отдельно своей жизнью, своим вздохом. И Башкин схватил эту милую, покорную и кокетливую ручку, зажал в свою руку и положил под голову, припал небритой щекой — судорожно, пьяно. И рука лежала и, казалось, дышала нежной ладонью.