— Гляди! Гляди! — швейцар встал на цыпочки. — Ух ты! Раз!

«Грум!» — ухнула железная штора в окне магазина. Санька смотрел, как четверо размахивали скамейкой, били, как тараном, другие садили ломами под низ, видел, как стервенели, краснели лица, тискались к окну еще и еще.

— Собьют, собьют, истинный крест, собьют, — шептал швейцар, — сносчики, ей-богу, сносчики это… вот истинный Господь, собьют…

Вдруг камень ляпнул в большие часы над тротуаром, и стекло дребезгом посыпалось сверху, и пустота с палочкой оказалась в часах, как обман. И в часы полетела палка — обрезок трубы, под часами уж пусто, и еще, и еще летят камни в часы, и вдруг все сперлись, хлынули к окну.

— Говорил, собьют! — кричал швейцар. — Ух лезут!

«Что ж я мог бы сделать? Что сделать? — и Санька топнул ногой, и нога дернулась и подкинула Саньку. — Фу, черт!» — Санька отошел от окна, шагнул шаг и снова круто повернул к окну.

— Пойду, пойду! — громко заговорил Санька. — Есть ход? Есть? — дергал он швейцара за плечо. Швейцар глядел.

— Чего это?

— Ход, ход! Ну, черный ход, есть? Есть же? Я не могу, понимаешь?

— Насчет чего идти? — Швейцар мигал глазами. — Куда же идти?

— Пошли! — Санька схватил швейцара под локоть.

— Ну-ну… чего? Не надо.

Они вышли на лестницу, снизу подымался густой говор, крик, и колкой икотой всхлипывала женщина:

— Айп!.. айп!

Санька рвался за швейцаром через людей, сквозь слова и крики, мимо этого вопля женского.

— Да здесь, здесь, в двух шагах, на Круглом базарчике убивают! — губами выпихивает слова совсем белый человек. — Пойдите, — мотнул вверх головой, — от меня видно, — и сверху втек холод в Саньку, но он рвался за швейцаром.

— Да не лезь так, — и швейцар в узком коридорчике рвал пальцем за крахмальный воротник, и Санька срывал, выпутывал воротник, галстук. Остановился, обрывал манжеты.

— Стой! Картуз, сейчас картуз! Стой тут! — и швейцар бросился бегом назад. Санька чувствовал, как руки то слабели, то рвали полотно, как бумажку; швейцар уже надевал картуз Саньке на голову.

— Ворот вздыми — так! Хорош! — Швейцар отомкнул дверку, ступенька вверх, вот дворик, и вон через забор высокий дом в проулке и люди во дворике вверху — там балкон, и люди мечутся на балконе в четвертом этаже, в высоте. Санька подошел к воротам, и вся кучка людей присунулась к нему, вцепилась глазами. И дворник, с бляхой — дворник.

— Кто есть?

— Пусти, по делу, ведено! — Швейцар, должно быть, кричит. Санька смотрел только на ворота, и дух колом стоял в горле. Дворник лез ключом в замок и прицеленным взглядом держал Саньку. — Пущай смело, свой человек!

ВОРОТА чуть приоткрылись, и Санька ступил в проулок И в ту же минуту сверху с балкона напротив:

«Дап! дап!» — стукнули револьверные выстрелы. Санька видел, как человек совсем присел к балкону и стрелял через решетку, руку вбок. Стреляли туда, где стояли у городского сада казаки. И толпа отхлынула за угол. Санька сделал несколько шагов под стенкой, и вдруг сзади громом в проулке ударили, лопались выстрелы. Санька вжался в стенку, в дом. Он видел краем глаза, как стреляли с коней казаки, в проулок, вверх, в окна, вдоль улицы. Санька видел ворота напротив. Старик-еврей, с белой бородой, белыми худыми пальцами царапал железные ворота, скреб судорожно щелку и вот затряс головой и тычет, тычет пальцем в замочную дырку и вертит, как ключом, и бьется на месте всем телом о ворота — насквозь, насквозь хочет. Заклецали подковы, казак едет, карабин вруке, увидит, сейчас увидит. Санька вжал затылок в камень, глядел на старика, старик замер, лицом в ворота.

— Что стоишь? Жид, что ли? Эй! — Саньке это кричит и карабин поднял. — Крестись, такая мать, коли не жид!

Санька смотрел в самые глаза казаку, за десять шагов видел, как рядом, серые глаза со смешком:

— Жид?

Санька перекрестился. И без веса рука, как воздухом обмахнул себя Санька. Казак повернул на месте, все лицом к Саньке и рысью тронул назад. Санька глянул на ворота, еле увидал недвижно черное пятно на черных воротах.

Санька глядел вслед казаку. Толпа снова стояла против проулка. Офицер торчал над толпой, избочился на коне. Вон несут, тычут что-то вверх офицеру. Санька видел, как блеснул большой будильник. Офицер взял в руки и вдруг замахнулся и с размаху шаркнул будильник.

— Го! — крикнуло, покатилось по толпе, все смотрели на офицера. Санька отстал от стены, засунул в карманы руки и пошел по проулку прочь. И спина ловила все звуки сзади — до угла бы, до поворота! — думала голова, и глаза знали, какой ногой ступит за угол.

Санька уж подходил к углу — четыре раза ступить, и не в ухо, во все тело сразу ударил крик оттуда, из-за угла, рык с кровью в глотках, и оступилась нога. И вдруг топот дробный за углом, и вылетел человек без шапки, и глаза, как вставленные, одним мигом его видел Санька, и следом вразброд, кучей топали, свистели, пронеслись. Санька отвернулся и быстро шагнул дальше, дальше, за угол. Бросают что-то с балкона, валят кучами и внизу ревут, скачут — чего это скачут на одной ноге? Это брюки валят из «готового платья» — надевают брюки, скачут. И вдруг глаза упали вбок, на край тротуара — человек лежит, ту��ей вмяк в камни. Искал лица — из кровавого кома торчали волосы — борода, и вон белая ладонь из лоскутьев. У Саньки глаза хотели втянуться назад, в голову, пятились и не могли отойти от крови. Идет какой-то, шатается, раскорячился, тугие ноги: штанов много, и вдруг стал над этим. Санька видел, как мигом вздернула лицо ярость.

— А, жидовская морда! Жидера, твою в кровь — веру, — и железной трубой с двух рук с размаху ударил в кровавое мясо, где была голова, и молотил, и брызгало красное, вздрагивало тело. — У! Твою в смерть…

Санька глядел, куда, куда выйти, и рука вздрагивала под подбородком, где держал воротник.

— Стой, где ты такой достал, т-твою в петуха!

Кто-то дернул сзади за локоть. Санька не оглянулся, высвободил руку и шел, шел наискосок, вон, туда, в улицу, вон с Круглого базара, и ноги спешили большими шагами. Нет! затор, не пролезть — кучей у магазина, машут, орут — ух, рев какой! — в разбитое окно прут. Санька выворачивался из толпы, горячим потом сперло вокруг, и рядом кричал хрипло в ухо:

— Уй, угара! Поклал жиденят у корыто, толчет прямо, ей-бога, у капусту — двоих.

— Трох! Ой, и работа ж! Толкеть! Толкеть! — заорал впереди, и вдруг все зашатались, кричат сверху — свист, и все шарахнулись. Санька побежал, и следом за ним черное махнуло в воздухе. Санька успел увидеть пианино, и грохнуло сзади, как взрыв, и неистовый крик и свист в толпе, и сразу треск и стекольный всхлип пошел по площади.

«Не бежать, не бежать, — твердил себе Санька, — только не бежать и скорей вон», — и борода из кровавого мяса торчала и шаталась тут, как полоса через глаза, и вот в пустой, совсем пустой улице, и по свободному тротуару шагают ноги, и все быстрей и быстрей, и рука прилипла под воротом, как приклеенная. Кто это? Кто они? — из-за угла, навстречу. Студенты? Ну да! Сумасшедшие! У Саньки нога уже дернула вбок, на другую сторону. Идут быстро, гуськом, по двое, по трое. Санька стал в сторону — красные лица какие — вон впереди в расстегнутой шинели, всеми глазами смотрит вперед — и револьвер, огромный револьвер вниз опустил в руке, чуть не до пола.

И Санька крикнул:

— Рыбаков!

И студент глянул — очень похож, как будто снят с Рыбакова, но красный и глаза… И Рыбаков мотнул головой назад, а глаза все те же — выставлены вперед.

— Там казаки у городского сада, — говорил Санька и не слышал своего голоса — горло само хрипело и слова сухие чиркали по воздуху. Санька шел со студентами, все молчали, шли туда, откуда свернул Санька.

Все красные, будто не идут, а суются ногами. Свернули, и как ветром, дунуло из улицы навстречу треском кромешным, свистом, ревом, дребезгом. Рыбаков пошел, пошел, вобрал голову в поднятый ворот, через улицу, наискосок. Вон уж видно — машется все, ревет как полымя, и студенты гуськом за Рыбаковым косой линией через улицу, и вон поднял руку Рыбаков, сейчас выстрелит. Готово! Дымок дунул из револьвера — не слышно выстрела за ревом — и все, все пошли палить — прямо в толпу, в орево, в треск. И как ничего — все круче будто завертелось.