— Понимаете, Танечка, — говорил с жаром Санька, — сегодня, перед вами, один квартальный в вагоне, — и вот душа, понимаете, душа, а я его облаял. Сказал, что не хочу. Потому что квартальный. Околоток. Танечка! Я так не могу… я хочу сказать все. Пойдемте в кабак. Ей-богу, в кабак, я выпью. И там интересно.

— А так вы не можете? — спросила серьезным голосом Таня. Они стояли под ручку на углу той самой Дворянской, где жила Таня.

— Не могу, — выдохнул Санька.

— Пойдемте, — сказала Таня, — если вам надо… чтоб все.

Санька повернул Таню и бойкими, веселыми шагами пошел к знакомому «тихому кабаку» — как называли студенты чинную немецкую пивную с водкой…

Санька все прибавлял ходу, крепко под руку держал Таню, и она легко поспевала, не сбивая походки, — упруго и легко чувствовал ее сбоку Санька. Он ничего не говорил. Оставалось два квартала до пивной — и время! время! Санька до секунды знал время, пока все идет, пока не оборвется нитка, — и не умерял шаги Вот матовый глобус — фонарь молочный, туманный, и две ступеньки вниз Спокойный швейцар чинно поклонился у полированной вешалки И только ложечки побрякивали из дверей зала Было тихо, как в читальне, и шелестели газеты. Санька шаркнул и пропустил Таню в дверях. Таня вступила в зал, и стертый серенький ковер принял лакированную ножку, и, опершись о стойку, поклонился над салатами хозяин. Из угла от шахмат поверх очков глянул толстый немец, задержался и снова стал тереть коленки, глядя в доску Бесшумно прошел лакей и отодвинул стулья у столика под закопченной гравюрой

Таня спокойно прошла через зал и села к столу

— Вы что будете? — спросил Санька, наклоняясь к Тане

— Кофе можно?

— А мне, пожалуйста, коньяку «Мартель» и содовой Официант поклонился, хотел идти. Но Санька задержал его за рукав и в самое ухо зашептал

— И цветов, цветов, миленький, достаньте, хоть один цветочек!

Официант молча вынул часы и щелкнул серебряной крышкой. Кивнул головой. Санька сел Время прошло, стукнула последняя секунда. Сердце ударило — вперед, как в детстве, когда товарищи толкали и надо было выйти и драться. Таня подняла глаза от салфетки и глянула. Глянула выжидательно, серьезно, как через стекла окон.

— Таня, знаете, — начал Санька запыхавшись, — мне иног да кажется, — ему ничего не казалось, но он уж верил, что каза лось, — мне кажется иногда, что вот я вам говорил умереть вот просто так, дома умереть Ну, вот придет смерть, я думаю что даже увижу ее, как в двери войдет, я один и увижу — моя смерть! И тут уж неотвратимо и никакой отсрочки, ни секунды — просто, самая обыкновенная, как рисуют, — скелет, и прямо ко мне, такая деловая, даже добрая, — ну, как гробовщики они, может быть, и хорошие люди, а закапывают — нет понимаете? А потом вот после меня — вот наутро также будет конка бренчать и нудно ворошиться улица, знаете:

И покатит, покатится вперевалку вся жизнь на этом шаре Вы понимаете, что пусть там война, пусть мир, но ведь чем дальше от меня, то есть от моей смерти, то все это уменьшается, уменьшается в даль времени, и так одни волдырики на веках, и все в такую длинную слякотную дорогу вытянется Ну куда по ней можно приехать? — Санька перевел дух Он глядел на Таню, пока она принимала от лакея кофе, и думал, что она, как ей это? — Стерпимо это? — и спохватился: «Как я сказал — стерплю? А, все равно!»

— А вы что же хотели, — сказала шепотом Таня, — чтоб после вас все сгорело?

Санька не знал, как она думает Может быть, сгорело — красивей. На минуту представил, как все горит ровным деловым пламенем, и, сам не ожидая, сказал

— Тогда еще хуже

— По-моему, тоже. Тогда прямо ужас. Никакой надежды, что хоть люди дойдут. Глупо как-то. После нас — хоть дети наши

Таня опять глянула в Санькины глаза, глянула ближе и приказательней

Лакей неслышно подошел, поставил сифон и бутылку и, наклоняясь, тихонько шепнул Саньке

— Послано-с. Десять минут

— Да, да, я сам так думаю иногда, — сказал Санька всем воздухом, что остановил у него в груди Танин взгляд — Я знаю сегодня даже, мне хотелось умереть на улице, в уличном бою, пусть застрелят — и прямо на снег. И чтоб знать за что, чтоб пусть это перейдет дальше, пусть из земли поднимется из крови дух к небу И от меня, от нас к другим — как ветер по земле, по времени, как, знаете, Танечка, — Таня смотрела совсем близкими и настежь открытыми глазами в Саньку, — понимаете, Таня, чтоб все, как бумажные лоскутья, подняло и завило, и чтоб все встрепенулось, и чтоб, как деревья, каждым листком задрожало, зашумело

Санька не знал, дышал ли, пока это говорил Но вдруг понял, что вышло то. То, что надо. Он, не глядя на Таню, налил и одну за другой выпил три рюмки

— Дайте и мне рюмку, — сказала Таня

— Да вы прямо в кофе, — Санька налил в свою рюмку и опрокинул Тане в чашку. Сделал просто, верно, не дожидаясь ее согласия

Лакей поставил на стол стакан красная и белая розы Прохладно зеленели голые ножки в воде

Таня поднесла к лицу и, наклонив глаза, шепотом сказала:

— Пахнут!

— Танечка! — сказал Санька.

Таня глянула на него — ей показалось, что крикнул.

— Танечка, я вам сейчас покажу одну вещь. Я вам ее не дам все равно ни за что. Что вы ни скажете — все равно. Но вы скажите: «Можно, пусть будет!»

Санька быстро расстегнул пуговки сюртука и вынул булавку с флорентийской лилией на конце.

Таня дрогнула, вытянувшись на стуле, огнем глянула на Саньку, опустила глаза. Щеки стали красней. Чуть сдвинув брови, смотрела в чашку.

— Можно? — спросил Санька тихо.

Таня вдруг решительно подняла глаза, и Санька увидел, что глядит в зрачки, и ничего не стало слышно, и, как двери, открытые в века, стали перед Санькой широкие Танины зрачки, и на мгновение Санька закаменел. И ничего не стало кругом на миг — только зрачки, и временем пахнуло и голой землей. И дух занялся в Саньке и гордо, и боязно. Миг — и прошло. И улыбнулась Таня — как после сна утром. И Санька бережно спрятал за сюртук булавку.

И все сразу стало опять слышно, и за спиной кто-то говорил задумчивым баском:

— 

Ganz unmoglich, ganz unmoglich.[4]

— Все

moglich

,[5] все, Танечка! Правда? — и Санька улыбался из груди, из сердца, и, весь красный, тянулся рукой чокнуться с Таниной чашкой.

— Пойдем! — встряхнула головой Таня. Она встала и медленной рукой вытянула из стакана розы. Она заплетала в застежку кофточки белую розу, другую положила на скатерть перед Санькой.

Кофий

ВИКТОР просунул руки в скользкие новые рукава, — шинель тонно шелестела новой подкладкой. Застегнул на все пуговки тугие петли. Офицерская серая шинель. Галантно, по-военному, блестел из-под серой полы глянцевитый ботфорт. Виктор снова поглядел на часы. В гостинице бьшо еще тихо. Виктор продел под погон портупею, обдернул шашку. Натянул тугие перчатки. Сел на стул. Было еще очень рано идти на вокзал.

— А вдруг там, на вокзале, по петербургскому времени — не такой час? Не может быть, конечно, чтоб на два часа разницы, но все равно.

Виктор вскочил и вышел в коридор. Швейцар в пальто внакидку громко повернул ключом и толкнул сонную дверь. Ровной матовой изморозью подернуло дома, тротуары, фонарные столбы. За этой кисеей спала синяя улица. Воздух не проснулся и недвижно ждал солнца. Виктор на цыпочках спустился с крылечка и осторожно зашагал по тихой улице. На перекрестке игрушечной букой спал, стоя, ночной сторож — набитые одежей рукава и толстая палка под мышкой.

Сзади звонко зацокали подковы. Бука повернулась, из-за ларька вышел городовой, оправляя фуражку. Вавич оглянулся.

Серый рысак, далеко вымахивая ноги, шел рысью по мостовой, сзади мячиком прыгала, вздрагивала пролетка. Городовой не взглянул на Виктора, он обдергивал амуницию, выправлял шею и не спускал глаз с пролетки. Пролетка поровнялась, городовой замер, вытянулся с рукой у фуражки, сторож сгреб с головы шапку. На пролетке прямой высокой башней, как будто росла из сиденья, — фигура с маленькой головой.