«Выйдет, выйдет непременно, — думал Башкин о Наденьке, — и тогда я пойду и объясню, сразу же заговорю возмущенно, что колесо — это издевательство. Да просто вызов, конечно же вызов. И не объяснять же суть в самом деле. Суть! Так и скажу — суть! Суть! Суть!»

В парадной Тиктиных желтый свет — швейцар нес керосиновую лампу. А сзади Башкина все шли люди, и голоса отрывочные, сухим горлом. И по спине ерзал мороз. И вот тяжелые шаги, и уж вблизи только узнал Башкин — городовой. Он подходил, широко шагая, как по лесу, чтоб меньше хрустело, и придерживал рукой шашку. Весь нагнулся вперед. Он шагнул с мостовой на тротуар, вытянул вперед шею и цепко глянул на Башкина.

— Проходи! — И мотнул ножнами в сторону: резко и приказательно. — Проходи, говорю, — вполголоса рыкнул городовой.

Говор у ворот заглох. Башкин стоял, глядел в глаза городовому, сжимал в кармане носовой платок.

— Пшел! — крикнул в голос городовой и толкнул Башкина в плечо. Башкин споткнулся.

— Как вы смеете!

— А, ты еще рассказывать, твою в кости бабушку, — городовой поймал его за рукав, шагнул к воротам, как со щенком на веревке, и от кучки народу отстал дворник, он взял Башкина у локтя.

— Веди! — зло сказал городовой, и Башкин весь хлестнулся вперед и крикнул от боли меж лопаток.

— А!!!

— Молчи, молчи, ты! — хрипло шептал дворник. — Молчи лучше, а то целый не будешь.

Он вел его по мостовой быстрым шагом мимо темных домов, и пугливый свет мелькал в щелках окон.

Выл где-то холодным воем фабричный гудок, долго, без остановки, как от боли.

В УЧАСТКЕ за деревянным барьером — Виктор. В фуражке, в шинели, поверх шинели натуго пояс, ременный кушак, на кушаке кобура — в нем грузным камешком револьвер, две обоймы патронов. И шашку Виктор все время чувствовал у ноги. Слушал голоса и шепот. Ведут, ведут. Глухой топот по грязной мостовой. Вдруг крик: «Стой, стой, держи!» — залился свисток, и быстрый топот, дальше, дальше и дальше, свисток и крик… захлебнулся, и снова вскрик дикий и захлопнулся.

— Поймали. Видать, есть на нем что, того и текал, — сказал полутихо городовой от дверей. — Сказать, чтоб сюдой его вели? Виктор хмурился, и дыхание камнем стало в груди.

— Пусть… сюда.

Городовой с визгом приотворил дверь и крикнул вниз:

— Давай его сюдой!

И внизу от крыльца крикнули:

— В дежурную!

Виктор ждал и вот услышал: голоса, ругань стиснутая и дробные ноги; пыхтят на лестнице. Городовой отпахнул двери, и человека, без шапки, в порванном пальтишке, втолкнули. Он, двое городовых, красные, задохшиеся, тяжело топнули по грязному полу.

Человек еле стоял, ухватясь за барьер, рука тряслась, лицо было в грязи, и от этого нельзя было узнать, какой человек. Виктор выступил из-за барьера.

— Вели… а он… текать, сука! — городовой поправлял сбившуюся фуражку.

— Вы почему же… — начал Виктор. Но в это время ахнул вскрик со двора, отчаянный, последний, и Виктор дрогнул, стиснул зубы:

— Ты почему ж, сволочь, бежал? А? Бежал чего? Говори! Говори! Говори, сукин ты сын.

Человек отшатнулся, сощурил, съежил лицо.

— Говори! — рявкнул городовой и срыву, с размаху ударил человека в лицо. И тупо хлестнул кулак. Человек шатнулся, из носу пошла кровь. Человек открыл рот. Он не кричал и, задохнувшись, выпученными глазами смотрел на Вавича. — Молчит еще, стерва! — и городовой рванул арестованного за ухо, зло и с вывертом.

— А! у-у! — и человек вдруг заголосил, заревел в слезы, завыл испуганным тонким воем.

— Убью! — вдруг взвизгнул Вавич и бросился к человеку и не знал, что сделать, и вдруг крепкий голос стукнул сзади:

— Что тут у вас?

Все глянули, только человек дрожащей нотой выл и бил зубами.

Помощник пристава шел из канцелярии и твердо глядел черными глазами.

— Это что нюни распустил? Кто такой? Паспорт! Давай паспорт!

— Текал, — сказал городовой.

— Обыскать! И дать!

— Слушаю! — в один голос сказали городовой и Вавич. Помощник пристава поправил усы, крепкие, черные, и вышел. Слышно было, как он, не торопясь, стукал по ступенькам. Виктор ушел за барьер, городовые шарили, мяли человека — он всхлипывал. Виктор подошел к окну, подышал. Сел за стол, взял ручку — ручка дрожала, он кинул ее, встал.

— Руки подыми! Руки! — как на лошадь, покрикивали городовые.

Виктор ждал, чтобы скорей увели человека. Но в это время дверь визгнула — Виктор еле услышал ее за шумом мыслей — и длинный молодой человек вошел в дежурную, за ним в мокром тулупе дворник.

— Здесь-то зачем меня держать? — тонким фигурным голосом пропел молодой человек. — Я ведь не собираюсь бежать. Только вот ты не уходи никуда, голубчик, — и он закивал назидательно дворнику.

Виктор все еще тяжело переводил дух. Он подошел к барьеру и с расстановкой спросил:

— Что… тут… у вас?

— Останавливался и не слушал распоряженья, чтоб проходить, и на Успенской… городовой…

— Распоряжение известно? — спросил, нахмурясь, Вавич.

— Все распоряжения мне превосходно известны, даже о которых и вам неизвестно, дорогой мой надзиратель, — и молодой человек улыбался, улыбался нарочно.

— Вы эти улыбки к чертям! — и Вавич стукнул кулаком по барьеру. — Улыбочки! Почему стоял?.. Если известно.

— Не стоял, а стояли. Поняли-с! Сто-я-ли! И не кри-чите. Не кричите. Нужно прежде всего спокойствие… особенно в такое время. Знаете, надеюсь, какое теперь время?

Виктор краснел и все громче и громче дышал, смотрел на улыбочку и в наглые глаза и вдруг крикнул:

— Паспорт!

— Вот. Совершенно правильно! Вот это совершенно правильно, — и молодой человек, не спеша, расстегнул пальто. — Вот, пожалуйста, и прошу сообщить, с кем имею честь так громко беседовать.

Виктор рванул из рук паспортную книжку.

— Башкин, — читал Виктор, — мещанин…

— Так что ж, что мещанин? — Вавич вскинул глаза на Башкина. — Да! И что из того, что этот, как его? Башкин. Ну и Башкин…

— Вот, этого весь его состав, — сказал городовой и протянул Вавичу узелок в грязном носовом платке — другой рукой он цепко держал за рукав арестованного. Другой городовой держал его под другую руку.

Арестованный искал, водил глазами по комнате, рыжими, отчаянными, заплаканными глазами. Он шевелил липкими от крови губами и каждым неровным вздохом говорил хрипло:

— Да я ж…Да я ж… Башкин обернулся.

— Господин, милый господин, — вдруг закричал арестованный, он как крючками впился глазами в Башкина, — милый, — рванулся он к Башкину, — они убьют, убьют меня, у-убьют! — завыл он.

— Да позвольте, — вдруг лающим голосом крикнул на всю канцелярию Башкин, — что у вас тут делается! Где телефон?

— Те-ле-фон! Те-ле-фон! — зашагал саженными шагами Башкин. Он шагал из стороны в сторону, грубо, не сгибая коленки, и кричал, поверх голосов: — Те-ле-фон!

На минуту все стали. Дворник шевелил густой бровью и следил за глоткой Башкина.

— Телефон! — вдруг закричал арестованный и рванулся от городовых.

Вавич выскочил из-за барьера:

— Какой, какой вам телефон, к чертовой матери?

— Я знаю! Номер! — кричал Башкин, как на площади. — И вы все! его знаете! Этот номер — два! семьдесят три! И этого человека я тоже! Тоже знаю! — и Башкин тыкал в воздухе пальцем, и хлипкая рука извилисто качалась в воздухе.

Вавич заметил, что городовой, что держал за рукав арестованного, вдруг замотал головой, нахмурив брови, звал Вавича подойти.

— Вы стойте, не орите! — Вавич дернул Башкина за плечо. Башкин весь мотнулся в сторону. — Не орать! — топнул Вавич ногой.

И вдруг Башкин побежал, побежал обезьяньей припрыжкой, прямо к телефону, что висел за барьером на стене у стола.

Он вертко снял трубку и завертел ручку звонка. Он кричал раздельно, не перестав еще вертеть:

— Два семьдесят три!

Вавич нагнал, стоял над ним, занес руку, но Башкин уже кричал:

— Карл Федорович! Узнаете мой голос? Да-да-да! Совершенно так: я, я, я! Я в участке, надо, чтоб немедленно освободили меня и еще человека, который мне нужен. И прикажите этому кавалеру, чтоб руки, руки подальше… Хорошо! Ровно в пять! Передаю!