У Саньки тряхнулась челюсть, и слово «дурак» он как откусил зубами.

— Что, что ты ска… сказал?

Офицюрус поднялся и мигал рыжими веками.

Мирская бросила карты на стол, она откинулась на диван и хохотала, хохотала в потолок, с веселыми слезами на глазах. Из-эа портьеры в дверях торчала голова компаньонки.

— Возьми слова… свои слова… — слышал Санька голос офицюруса через смех Мирской. Санька молчал и краснел больше и больше. Офицюрус мигал, уставясь на Саньку, и полз рукою в карман.

«Дать, дать сейчас с размаху в морду», — думал Санька и чувствовал, что сейчас рука сорвется, сорвется сама.

Офицюрус вытянул скользким движением из кармана браунинг и медленно поднимал.

— Возьми слова…

Санька дернул руку, отмахнул назад, и вдруг кто-то вцепился в руку, грузом, пудом повис. Мирская поймала его руку, метко, как кошка. Она прижалась грудью к его руке и беззвучно смеялась.

— Положи… на стол, Ленька! Положи! — сквозь смех шептала Мирская. Она целовала Санькину руку, взасос, как целуют лицо ребенка. Целовала в ладонь, прижималась щекой. — Положи! — вдруг крикнула Мирская, когда Офицюрус стал спускать в карман браунинг.

— Уступаю… хозяйке, — бормотал Офицюрус. Он положил браунинг на стол.

— Кузьминишна, убери! — крикнула Мирская. Экономкина голова втянулась в портьеру. — Боишься? — крикнула Мирская, схватила револьвер и швырнула в угол.

Офицюрус, повернувшись спиной, натягивал свой сюртук.

Мирская встала и твердой походкой пошла по ковру через комнату, где перед зеркалом, не спеша, застегивал сюртук Офицюрус.

Санька часто дышал и смотрел в пол, в узор ковра. Мирская шепталась с офицюрусом.

— Только подчиняясь требованиям хозяйки, — сказал офицюрус и под руку с Мирской вернулся к столу.

— Откупоривай! — командовала Мирская. Поручик взялся за пробку.

— Пейте! На мировую! На брудершафт, — кричала Мирская, — сейчас же на брудершафт!

— Подчиняюсь требованиям…. - бормотал Офицюрус и просовывал руку с бокалом вокруг Санькиной руки. — Слушай: ты — молодец, — говорил Офицюрус и шатал Саньку за плечо.

В соседнем номере пел визгливый женский голос.

— Голос у ней — газеты продавать, — засмеялась Мирская. Она вдруг захмелела. — Чего ты на мои руки смотришь? — крикнула она Саньке. — Белые? Это оттого, что моя мама коров доила. А отец… все мужчины сволочи… А бабы шлюхи… Там есть еще?

— Повинуюсь требованиям… — говорил офицюрус. Он опрокидывал бутылку, но оттуда капало.

— Повинуешься? — Мирская пьяно прищурила глаз, мигнула Саньке. — Повинуешься? Дай сейчас сто рублей.

— Пожжалуйста… пожжалуйста… — и офицюрус полез за борт сюртука.

Мирская нагнулась, уперлась пьяной головой в стол и возилась — засовывала за чулок кредитку.

«Спросить у ней пятьдесят рублей, — подумал Санька. — Отдам, ведь отдам. Только бы завтра, утром же завтра послать». Он вспомнил выстрелы около завода, сухой стук. И как говорил Карнаух про дым. Мирская улыбалась, закрыв глаза. Офицюрус молча тасовал карты и вытягивал наугад.

— Еще нет? — спросила Мирская, как во сне. Санька переливал из своего бокала, и звякнули края.

— Как поцелуй, — сказала Мирская в забвении, — кто это? — Она открыла глаза.

— Ах, ты, ты! Сейчас у нас, как на елке. — Она закрыла глаза и, улыбаясь блаженно, тянула, держа бокал двумя руками.

— Я пойду, — сказал Санька. Вышло — и сам не ждал — решительно и сердито. Офицюрус вскинул рыжие глазки. Мирская оторвала бокал от губ и тревожно глянула на Саньку, будто ударил колокол.

Санька надел шинель.

Мирская шла за ним, шла до дверей. Она все держала его руку, давила, тянула вниз. Она блестящими пьяными глазами смотрела на Саньку, как большая собака. Она ничего не говорила и, пошатываясь, шла в ногу по коридору.

«Взять и спросить», — подумал Санька и стал на миг. Мирская все так же старалась заглянуть Саньке в глаза. Вдруг она моргнула бровями и сейчас же нагнулась, крепко повиснув на Санькиной руке. Страхом и радостью, и холодом дохнуло внутри, и Санька не мешал Мирской шарить в чулке. Сторожко скосил глаза в глубь коридора.

— Возьми, — едва шепнула Ми��ская, и черные глаза тяжело и преданно глядели, неподвижно, и заволоклись.

Остановилась рука: «Не брать, не брать!» — твердил в душе Санька, а рука протянулась и взяла. Мирская опустила голову К Санькиной руке и поцеловала.

— Иди, иди, не провожай, Саша, — шептала Мирская и толкнула Саньку. — Иди, иди, Христос с тобой.

Санька быстро сбежал по лестнице, понес скорей вон, вон свою голову.

НА ПЕРЕДНИХ санях горой ехали Грунины корзины, сзади ехал Вавич с Груней, с картонкой на коленях. Виктор вез Груню к ее тетке. Это была двоюродная сестра смотрителя Сорокина, маленькая бабенка лет за пятьдесят. Виктор был у ней два раза по приказу Груни. Она встретила его в валенках и в черном платке. Встретила льстиво квартального и все шаркала сухой ладошкой по юбке, по рукавам бумазейного платья.

— Пером, знаете, пухом занимаешься, так наберешься. Липнет, сама — как курица. Снесусь, неровен час. Старуха торговала подушками и пухом. Вавич показывал Груне город.

— Вот гостиница. Богатые становятся. Больше евреи. Замечательная. Гляди — занавески-то!

Груня мельком вскидывала глаза на окна и снова нагибалась вбок, чтоб видеть корзины на передних санях.

— Вот тут полицмейстер живет, — в ухо сказал Груне Виктор. Он сделал серьезное, даже строгое лицо и выпустил Грунину талию. — Полицмейстерша — замечательная женщина, — говорил Виктор, когда проехали дом, — королева! Коляска какая. Ра злошади взбесились, я бросился. Хоп! — под уздцы. Замечательно.

— Варвара Андреевна? — спросила Груня.

Виктор, отшатнувшись, глянул на Груню. Совсем в испуге.

— Мне наш пристав рассказывал, — и Груня закивала головой. — Ой, тише, тише! — закричала Груня переднему извозчику и чуть не прыгнула с саней.

— Тише, болван! — крикнул Вавич. — Распустились ужасно, — сказал Виктор и крепче обнял Грунину талию.

— Она варенье из морошки любит, — сказала Груня. — Я знаю, знаю, — и Груня задумчиво покивала головой.

— Вот, вот, направо, где вывеска! — крикнул Виктор. И снова строго сдвинул брови. Груня покосилась на Виктора. Она, не торопясь, приняла руку Виктора и выступила из саней. По низкому фасаду шла черная вывеска с голубыми буквами:

ПЕРО И ПУХ Н. ГОЛУБЕВА

За стеклянной дверью старуха торопливо оправляла черный платок. Виктор глянул на часы.

— Езжай, езжай, опоздаешь, — говорила Груня. — Я найду. Было действительно поздно. Старуха в салопе в опашку вышла из двери, дверной колокольчик дребезжал ей вслед.

— Снесешь барыне! — крикнул Виктор извозчику.

— Грунюшка, — наклонился Виктор к Груне, — Грунюшка, а потом поедем, покажу — полы, все, все, заново — ух, замечательно! — Виктор зажмурил глаза и затряс головой. И вдруг покосился на извозчика и сразу надул лицо: — Не спи, ты! Простите — служба, — козырнул Голубихе.

Виктор сел в сани плотно и осанисто, как будто на полтора пуда прибыло плотного весу.

— Пошел живо, в Петропавловский. Извозчик встал, задергал вожжами. Он слышал, как сзади запела старуха:

— Ах, красавица какая! Ах, уж и не знаю… Во двор, во двор вези, — ворчливо крикнула она извозчику с вещами.

Виктор оглянулся. Извозчик корзинами заслонял старуху и Груню.

Груня переодевалась, мылась в низкой комнатке за лавкой.

— Пила, пила кофий, не надо, Наталия Ивановна, — говорила Груня, плескаясь водой.

Старуха едким глазом оглядывала Груню, осматривала все стати, прощупывала взглядом упругое белье.

— Дела какие же, какие дела у нас, — у жидов все дела, дохнуть не дают. Уж верно говорится, что ни пуха не оставят, ни пера. Евреи, я говорю… В церковь пойдешь? — пела старуха. — Пойди, пойди милая, как не пойти. А это зачем же? Ведерко, что ли, какое? Тяжелое, — сказала старуха, приподняв за Грунину руку.