Не узнал в темноте, еле расслышал за лаем, за гомоном Всеволод Иванович.

— Накинь, накинь, — кричала Тайка и со своих плеч пялила на отца шубейку, мохнатый воротник.

— Да цыц! Цыц! — кричал Всеволод Иванович на пса. Подбежал, замахнулся. Пес залез в будку. И уж дальше стали слышны крики.

— Эй, куда! Назад! — и глуше рокот.

— Видал, видал? — запыхавшись, шептала Тайка и тыкала белой рукой в низ калитки.

— Ну? — сказал Всеволод Иванович глухо. — Ну и что ж… кто-то…

— Боюсь! — и Тайка схватила отца за руку.

— Да нет уж его, — говорил старик, — нету, нету! Уж через забор, через зады… ушел уж… когда ему тут, — и дрожал голос, от холода, от ветра, что ли.

— Берем Полкана, посмотрим, берем, скорей, ей-богу, — торопила, дергала Тайка. Она дрожала, белая в ночной кофточке.

Во всех дворах заливались собаки. Полкан снова лаял и рвался на цепи.

— Туда, туда рвется, — Тайка махала в темноте рукой.

— Ну и ладно! — кричал ей в ухо Всеволод Иванович.

— Что? — кричала Тайка.

— Да не ори! — дернул ее за плечо Всеволод Иванович, и шубейка слетела с плеч. — Да ну тебя!

Стук раздался в калитку. Тайка больно схватила отца за локоть.

Отец ступил к воротам.

— Это я! Что у вас? Я, Израильсон.

Тайка отдернула задвижку, ее чуть не повалило калиткой. Израильсон держался за шляпу, его внесло ветром.

— Я тоже вышел. Слышу — у вас крик. В чем дело? Все в порядке? Не вижу кто? Закрывайте, какой сквозняк! Израильсон взялся за калитку.

— Да цыц на тебя! — крикнул он собаке. — Вы же простудитесь, идите домой! Идите, — он толкал Тайку в белую спину. — Вы знаете, на Ямской весь народ арестовали. Прямо-таки весь. Это вот погнали. Очень просто.

— Сейчас кто-то, — говорила Тайка, у нее тряслись зубы и дробно выбивались слова, — к нам… в калитку…

— Тсс! — сделал Израильсон. — Тихо, тихо! — и он в темноте неловко закрыл ладонью рот Тае. — Тихо!

— Боится, дура! — сказал Всеволод Иванович.

— Я спать не буду, ей-богу! — Тайка вся дергалась от холода.

— А глупости, если он тут, так я вам его попрошу уйти, — и он зашагал в темноту. Всеволод Иванович видел, как белая Тайкина спина промаячила следом, он нагнулся, стал шарить в грязи упавшую шубку.

— Идите в комнату, — кричал против ветра Израильсон. — Вы схватите, я знаю, чего.

— Я боюсь! — и Тайка бегом нагнала Израильсона. — Боюсь, боюсь, — Тайка поймала рукав, тянула вниз, и бились от холода руки.

— Ну, идите в комнаты. — Израильсон остановился. Пальто трепало на ветру.

Тайка прижималась лбом к плечу.

— Боюсь! Боюсь!

— Ну, я вас заведу домой.

— Нет, нет! Боюсь! — и она прижалась к Израилю.

— Это же глупости, честное слово! — кричал Израиль, он прижимал к голове котелок.

— Идем, идем! — толкала Тайка. — Ой, он там, там, — и она махала в темноту белым рукавом.

Израиль шел в угол двора, в темноту, наугад. Он боялся наступить Тайке на ноги, сбивался с шагу в грязи двора.

— Сарай открытый? — спросил Израиль; он наклонился к Тайкиной голове, и ветер путал у него на лице Тайкины волосы. — Да? Так где же двери?

Тайка тряслась и молчала и тянула Израиля куда-то вправо. Пахло хлевом, теплом. И слышно было, как стонали на ветру ворота. Израиль вытянул руку вперед. Тайкины руки тряско цеплялись — вот тут проход, вот нашарил доски.

Сразу не стало ветра.

— Эй, слушайте! Товарищ! — вполголоса сказал Израиль. — Ей-богу! Я не городовой. Городовые ушли! Вы можете уходить себе спокойно! Товарищ!

Тайка совсем прижалась к Израилю. На миг затихла. Ждала. И снова задрожала, слышно было, как лязгали зубы.

— Слушайте, это же черт знает что! — Израиль выдернул руку, он возился в темноте. Тайка понимала — снимал пальто.

— Не надо, не надо, — шептала Тайка, хоть сама не слышала за погодой своих слов.

Израиль натягивал ей на плечи свое пальто.

Тайка молча отстраняла, она искала в темноте, как надеть скорей, скорей прикрыть Израиля.

— Ну что мы будем драться! — сказал громко Израиль. — Так пусть вдвоем. — Он накинул на плечи пальто и взял себе под руку Тайку. Тайка обхватила Израиля за спину, вся втиснулась ему в бок, прижалась головой к груди — перестала дрожать.

— Ну! Товарищ! Так как же будет? — крикнул Израиль в темноту сарая. — Так как же будет? Вот барышня боится, аж вся трусится, а вы нас боитесь. Что?

Слышно было, как шершаво терлась о стойло корова.

— А где еще он может быть? — наклонился Израиль к Тае. Тайка со всей силы прижалась к Израилю, она сжимала его рукой и говорила:

— Вот, вот!

— Слушайте, бросьте! — говорил Израиль. — Идем, где еще.

— Не надо, не надо, не надо! — повторяла Тая. — Не уходи! Не надо! Хороший какой!

И вдруг Тая заплакала. Израиль слышал, как всхлипывает, дергается грудь.

— Я ведь… люблю же… тебя! Люблю!.. люблю! — и она дергала Израиля за полы пиджака, рвала как попало.

— Тихо, тихо! — говорил Израиль. Пальто сползало, падало вниз.

— Ай! Что я говорю! — вдруг крикнула Тая, она бросилась прочь, ударилась гулко о доски, зашуршала вдоль стены, и стало тихо в сарае.

Израиль слышал, как зудили железными петлями, скрипели ворота. Он двинулся. Пальто под ногами. Израиль поднял, натянул в рукава.

— А черт знает что! Выходит глупость, — он запахнулся, поднял воротник.

Проход в ворота мутнел синим светом. Израиль досадливо шагнул наружу, и ветер как поджидал — вмиг сбил ударом котелок, и он исчез в провальной темноте двора. Израиль громко выругался по-еврейски. Он зашагал по грязи наугад к воротам. Собака лаяла, дергала цепью. Израиль видел, как открылись светлым квадратом двери, и мутный силуэт старика в дверях.

— Нашли? — кричал Всеволод Иванович через двор.

— Потерял! — крикнул Израиль, подходя. — Шляпу потерял, и черт с ней и со шляпой. Вы, пожалуйста, ничего не думайте, а я вам завтра скажу. — Израиль шел мимо собаки — значит к воротам. Он не слышал сквозь ветер, сквозь собачий лай, как Всеволод Иванович топал по ступенькам. Израиль быстро нашарил задвижку, он с силой притянул за собой калитку, спустил щеколду.

— Ей-богу, черт знает что! — говорил Израиль и шагал как попало в темноте по дырявым мосткам.

Было холодно в комнате. Израиль натянул пальто поверх одеяла, дышал во всю мочь, укрывшись с головой.

— А ну его к черту раз! — говорил Израиль. — И два! и три!.. и семь! и сто семь! — Он поджал коленки к подбородку и вдруг почувствовал, что боялся ударить коленкой голову, ее голову, что чувствовалась здесь, где она прижалась, втиралась лбом.

— А, долой, долой! — шептал под одеялом Израиль и почистил, сбил рукой у груди, как стряхивают пыль.

«Плачет теперь там! — думал Израиль. — И не надо, чтоб больше видеть». Израиль крепко закрыл глаза и вытянулся — ногами в холодную простыню, вытянулся, и сейчас же Тайка пристала во всю длину, как вжималась в сарае. Израиль перевернулся на другой бок и свернулся клубком.

Ветер свистел в чердаке над потолком. Как будто держал одну ноту, а другие ходили возле, то выше, то ниже, извивались, оплетали основной тон. Израиль засыпал, и в ровное дыхание входили звуки, и вот поднялись, стали на восьмушку и ринулись все сразу в аккорд, флейта ходит, как молния по тучам, и взнесся и затрепетал звук в выси. Израиль во сне прижал голову к подушке, и вот щека и слезы и ветер, и вот назад покатилось, и темнота снова в глухих басах, и снова, как ветром, дунуло в угли — пробежало арпеджио флейты — мелькнуло, ожгло — и новое пронеслось и взвилось, и держатся в высоте трельки, как жаворонок крылами — стало в небе — и внизу жарким полем гудит оркестр, ходит волнами, а флейта трепещет, дрожит — белыми руками и треплет, треплет за пиджак и все ниже, ниже и плачет. И какая голова маленькая и круглая, как шарик, и волосы, как паутина.

И голова прижалась, и оборвалась музыка, и крепче, крепче жал Израиль голову к подушке.

Израиль проснулся. Проснулся вдруг — ветер жал в стекла, все без дождя, злой, обиженный. Стукал в железо на крыше. Белесый свет, казалось, вздрагивал и бился на вещах. Карманные часы стали на половине четвертого, не знали, что делать. Израиль чувствовал на щеке чужую теплоту и гладил себя по небритой скуле. Нашарил карман в па��ьто, коробочку, две папироски. Теплым рукавом заколыхался дым.